Махтумкули
Шрифт:
— Пощадим, — сказал миролюбивый Ягмур. — Пусть восхваляет наше великодушие.
Он первым поднялся и стал растирать кисти рук, беззлобно ворча:
— Обрадовался, что аллах силой не обделил! Чуть руки не оторвал напрочь.
— Вставай, «лев», — поднялся и Махтумкули с поверженного противника.
Но Мяти вставать не торопился. Он подсунул ладони под голову и лежал навзничь, глядя в небо, словно безмятежно отдыхал. И желания его были мирными:
— Коли на то пошло, давай, Махтумкули, повтори то стихотворение, которое ты вечером читал. А мы с Ягмуром послушаем.
Махтумкули, уже принявшийся складывать в торбу
— Как видно, ты сегодня не помышляешь о работе?
— Никуда она не убежит, работа наша, — беспечно сказал Мяти, не меняя позы. — И ты не пытайся увести разговор в сторону. Мы не отстанем. До самого дома твоего будем идти следом и требовать.
— Давайте, давайте… От требований еще никто удовольствия не получал. И вы не получите.
— Пускай не получим. Посмотрим, в таком случае, какое удовольствие получишь сегодня ты от встречи с Менгли.
Мяти сел, глянул на друга и по виду того понял, что сказал не то: Махтумкули копошился со своей торбой, опустив голову, и отвечать как будто не собирался. Или его мысли уже в окрестностях Хаджиговшана? А может, о другом думает — об Ахмед-шахе, например? Как же! Определенно с Менгли своей уже разговаривает в мыслях!
И Мяти стал напевать запомнившиеся строки:
Только солнце ниспошлет на поля лучи-клинки, Их встречаешь, как луна свысока, красавица. Исфаганский… исфаганский… исфаганский…Махтумкули не выдержал, засмеялся:
— Эх, ты… При дележе силы господь наделил тебя ею вдвойне, а вот когда память раздавали…
— …мою долю отдали тебе, — великодушно закончил фразу Мяти. — Быть мне жертвой за тебя, повтори, не заставляй упрашивать!
Махтумкули и сам был непрочь погрузиться на минуту в бурлящий поток своих лирических переживаний. Мяти не ошибся: он действительно думал о Менгли, он разговаривал с ней, он сгорал в пламени ее прекрасных глаз. Стихотворение, прочесть которое просил Мяти так настойчиво, было посвящено ей же и было оно продиктовано самой чистой, самой возвышенной любовью. Совсем не так следовало читать его, как это попытался сделать Мяти!
Махтумкули заложил руки за кушак, оборотился лицом в сторону Хаджиговшана. Голос его зазвучал негромко и проникновенно:
Только солнце ниспошлет на поля лучи-клинки, Их встречаешь, как луна свысока, красавица. Исфаганский лук тугой, что так ценят знатоки, Плащ пенджабский ты, чья ткань, так легка, — красавица. Трудно кончики шнурков вкруг косы твоей стянуть. Трудно дом твой обойти, раз к нему приводит путь. Знай, твой рот — родник Земзем, может к жизни он вернуть. Ты же — влага из того родника, красавица. Красный, белый, алый цвет, — все тебе, краса, идет. В Индостане — сахар ты, в Булгаре — душистый мед. Знай, Юсупу с Зулейхой ты розня, твердит народ. ПриоткрывшийсяИ само стихотворение, и вдохновенная, выразительная декламация Махтумкули пришлись по душе парням. Они воскликнули в один голос:
— Молодец!
В этот момент из-за поворота ущелья рысью на ишаке выехал подросток. Еще издали завопил во всю мочь:
— Бушлук [4] , Ягмур!.. Поздравляю! Сын родился у тебя!..
Добрая весть пришлась как нельзя кстати. А радости Ягмура вообще предела не было. Женился он в прошлом году, и вот теперь у него родился ребенок. Сын родился! Последние дни слово «сын» не сходило с его уст, все помыслы, все надежды его были связаны с сыном. Если бы родилась дочь, он не радовался бы так, как сейчас. Он насупился бы от обидной вести, он сожалел бы, прикусив губу, и никто не подумал бы его поздравлять, подтрунивать бы стали. Сейчас же друзья так радуются, будто у самих сыновья родились!
4
Бушлук — радостная весть.
Вестник спешился, подошел к Ягмуру, лукаво постреливая глазами:
— Что подаришь за хорошее известие?
Ягмур озадаченно почесал в затылке:
— В самом деле, что же тебе подарить? Разве что ослиный вьюк травы? Вон какая трава роскошная.
Парнишка обиделся:
— Зачем мне твоя трава! Тому, кто первый тебе весть о сыне принесет, ты свой кожаный ремень обещал. На другой подарок я не согласен!
— Правильно, не соглашайся, Караджа, — поощрил подростка Махтумкули, посмеиваясь. — На его месте я бы тебя хивинским халатом одарил.
Ягмур махнул рукой:
— Эх, так и быть — твой ремень, Караджа!
Парнишка обрадовался. Проворно вскочил на ишака и, усердно шпоря его босыми пятками, помчался в село — хвастаться перед друзьями редким подарком.
Махтумкули глядел вслед, и бледная усмешка плавала на лице поэта.
— Как он возликовал! У него есть ремень… Теперь он пожелает иметь халат и сапоги. Затем потребуется конь и оружие, скот, разное добро… Такова человеческая суть: желания начинаются с малого, а кончаются тем, что не хватает целого мира, чтобы насытить их…
Он говорил тихо, он словно сам с собой разговаривал.
А Ягмур все упивался своей радостью.
Мяти положил ему на плечо свою крепкую, тяжелую руку:
— Молодец твоя Бостан — с сына начала семью пополнять.
— Тебе того же бог даст, — расстроганно отозвался Ягмур.
— Ай, не знаю, — с сомнением качнул головой Мяти. — Прежде жениться надо. А там сын родится или дочь — одному аллаху ведомо.
— Это и нам определить не сложно, — вмешался Махтумкули; в глазах его опять прыгали веселые искорки. — Дай-ка свою руку.
Мяти понимал, что друг шутит, но руку протянул со всей серьезностью:
— На… Авось угадаешь, не даром ты мулла.
Махтумкули долго, с преувеличенным вниманием, разглядывал широкую ладонь Мяти, потом торжественно заявил:
— Твой первенец — сын. Но похож он будет не на тебя, а на мать.
— Лишь бы на кого-нибудь из нас, — согласился Мяти. — А то ведь бывает рождаются на соседа похожими.
Все трое переглянулись и расхохотались.
Ягмур отсмеялся первым и вдруг задумался.