Махтумкули
Шрифт:
Снова зацокали копыта по каменистой извилине ущелья. Из-за поворота показался всадник.
— Адна-хан пожаловал, — узнал Махтумкули. — Кто-нибудь из вас возьмите для приличия его коня под уздцы. Пусть попыжится.
Всадник приблизился. Это был крепкий джигит в красном шелковом халате и ладно сидящей белой папахе; ноги в черных сапогах уверенно опирались на стремена. За кушаком всадника торчала белая костяная рукоятка ножа, по конскому крутому боку похлопывала сабля в узорчатых ножнах, над плечом виднелся ствол ружья.
Ягмур проворно подбежал, с почтительностью взял коня гостя под уздцы, так же почтительно предложил
— Чай пьете?
— Точно, — ответил Мяти. — В промежутках борьбой занимаемся. Если имеешь желание, сойди с коня, испытай свою силу.
Адна-хан хмыкнул, презрительно сощурился, постукивая рукоятью плетки по луке седла.
— Вижу, у вас терпежа нет, чтобы силой своей почваниться. Момент подходящий — можете в поход собираться. Только что состоялся большой совет. Аксакалы [5] приняли решение: отправлять джигитов в Кандагар на следующей неделе. — Адна-хан покосился на Ягмура, тронул глазами Мяти, остановил взгляд на Махтумкули. — Между прочим, твои старшие братья тоже едут. И Мамедсапа и Абдулла — оба едут.
5
Аксакал — букв, белобородый; здесь — старейшина.
— Мои братья еще не сошли с ума! — резко отпарировал Махтумкули, бледнея. — Ни Мамедсапа не поедет, ни Абдулла!
— Это почему же?
— Ты сам едешь?
— Я еду в Астрабад. Оттуда двинусь дальше, в Тегеран.
— А твой отец?
— Отцу нездоровится.
— Тогда скажи ему, Адна-хан… отцу своему скажи, чтоб не мутил воду, не толкал людей на кровавую авантюру! Они и так живут кровь глотая. Пусть откажется от нелепой затеи — не получится из Ахмед-шаха народного покровителя!
— Из кого же получится? — скривил губы Адна-хан. — Может, на тебя наденем шахскую корону?
— Не мели глупостей, когда речь идет о серьезном деле! — горячился Махтумкули. — Жизнь дорога всем, а вы… вы с отцом только о собственной выгоде заботитесь! Отцу не здоровится, тебе в Астрабад приспичело. А они? — Махтумкули кивнул в сторону Мяти и Ягмура. — Их жизнь для вас… — он нагнулся, поднял с земли травинку, — их жизнь для вас дешевле вот этой сухой былинки! Думаешь непонятно, почему никто из вас не едет в Кандагар? Потому что опасно, а вы — дрожите за собственную шкуру!
Адна-хан смотрел в упор, наливаясь черной кровью гнееа.
— Ты, дивана! [6] .. Ты, развеявший по ветру свой жалкий рассудок в Хиве!.. Ты… подонок…
Не закончив, он задохнулся собственной яростью, рванул поводья. Их перехватила железная рука Мяти.
— Ну-ка, повтори свои слова еще раз!
— Что сделаешь, если повторю? — ярился Адна-хан.
— Повтори. А потом увидишь, что сделаю!
— Оставь его, Мяти, — оборвал инцидент Махтумкули, — не связывайся с глупцом, отойди.
6
Дивана — юродивый, бродячий монах, аскет.
Адна-хан хлестнул коня плетью так, что тот присел.
— Я
Топот жеребца, рванувшего с места в карьер, заглушил последние слова угрозы. Адна-хан помчался в Хаджиговшан.
— Ха-ха-ха-ха… — неуверенно засмеялся Ягмур и замолк.
А Махтумкули долго глядел вслед Адна-хану. Тот уже скрылся за поворотом, а он все смотрел, и грудь его вздымалась, как меха кузнечного горна.
— Он тоже вышел во владыки, это ничтожество… О бренный мир! Кого возвышаешь? Кому даешь львиный облик?..
О создатель, смущен я твоими делами — У достойных ты отнял священное пламя, Ты вонючих лисиц сделал вроде бы львами… Правишь судьбами мира ты наоборот!И такая горечь прозвучала в голосе поэта, что Мяти с Ягмуром невольно поежились, переглянулись и дружно взялись за серпы.
Заходящее солнце коснулось вершины Кемерли, и гора вспыхнула алым отблеском. Дневной зной постепенно отпускал, свежел воздух, легче дышалось. Но Махтумкули не ощущал прохлады — буквально истекал потом, он копнил и копнил траву, сжатую за целый день. Он торопился покончить с сенокосом, ибо призывно ждал его берег Гургена. Заветный берег.
Закончив копнить, он разогнул ноющую поясницу, сгреб краем ладони обильный пот со лба. Сумерки сгущались. Темный силуэт тянущихся с запада на восток и уходящих в сторону Хорасанской низменности гор тускнел, сливался с небом. Горы сплошь поросли деревьями и кустарником, но сейчас их было не различить. Надо поскорее собирать траву во вьючные вязанки, пока еще хоть что-то различают глаза.
Из темно-синих сумерек донесся оклик Мяти:
— Ахов, Махтумкули!.. Поехали, что ли?
Смочив пересохшее горло из небольшого кувшина, Махтумкули крикнул по направлению голоса Мяти:
— Поезжайте! Я скоро двинусь следом!
И Ягмур и Мяти знали подоплеку уклончивого ответа — они были понимающие ребята. Поэтому настаивать не стали и дожидаться — тоже. К чему медлить и задавать ненужные вопросы в ясном деле?
Они уехали. Едва лишь затихли вдали их нарочито громкие голоса, понукивающие лошадей, Махтумкули тоже не стал задерживаться. Споро собрал вещи, навьючил коня.
Извилистая тропа то круто поднималась вверх, то также круто падала вниз, петляя по заросшему можжевельником ущелью. Оно было узким и давящим, оно словно бы ограничивало мир высокими непреодолимыми стенами и порождало какую-то томительную безысходность. Но Махтумкули меньше всего обращал внимание на окружающее, он шел обуреваемый совсем иными мыслями. Приятными мыслями. Светлыми.
Тоскливое ущелье вскоре осталось позади. Тропа стала петлять между лишенными растительности холмами. Вдали показался Хаджиговшан.
Село занимало обширную площадь на северном берегу Гургена. Обычно по вечерам в нем царило оживление. Люди от мала до велика были заняты вечерними хлопотами — поили и кормили скотину, устраивали ее на ночь, убирали в доме и во дворах. Огонь, вырывающийся из очагов и тамдыров, сливался с вечерней зарей, и это придавало селу какую-то мистическую окраску. Мычание коров, блеяние овец, лай собак, крики играющих детей, — все это сливалось воедино, словно воздух звучал.