Махтумкули
Шрифт:
Может, продали Менгли? Завернули бедняжку в палас и увезли плакать в далекие края. А почему именно в далекие? Что за чушь в голову лезет? Ведь к ней Адна-хан сватается, а он никуда из Хаджиговшана не уезжает, хоть и болтал про Астрабад и Тегеран. Он не Човдур-хан…
Мысль переметнулась на Човдур-хана. Тоже никаких вестей не подает, а по всем расчетам давно уже должен был вернуться из Кандагара. Пусть нет вестей из Хаджиговшана, но слухи о Човдурхане могли бы и из других мест прийти. Как там их поездка закончилась — что-нибудь добились или без толку
Забрезжил рассвет. Во дворе уже суетились люди. Махтумкули совершил омовение и пошел в молельню — для утреннего намаза. Вернувшись, заварил чай.
Чаепитию помешал Шейдаи. Он был серый и неулыбчивый, предложенный чай пил жадно, пиалу за пиалой, хотя чай был горячий. Поглядывая на него, Махтумкули собирал нервы в кулак — ждал недоброго.
Предчувствие его не обманывало. Шейдаи накануне повстречал знакомого из Ургенча. И тот рассказал, что поехавшие в Кандагар гургенцы попали в засаду кизылбашей. Для гургенцев стычка закончилась трагически.
Шейдаи никак не мог набраться духу сказать об этом Махтумкули. Как он воспримет случившееся? Ведь там его старший брат Абдулла, там его лучший друг Човдур-хан. Да и не будь их, будь просто незнакомые кандагарцы — все равно для Махтумкули это была страшная весть. Так и не нашел в себе мужества Шейдаи.
— …говорил знакомый, а он тоже живым свидетелем не был. После боя с кизылбашами гургенцы отступили. Куда — бог весть. Вроде бы больших потерь не понесли. Я допытывался, от кого он слышал все это. Говорит, человек сказал, что приехал с караваном за зерном. Хороший знакомый? Нет, случайный.
Шейдаи врал напропалую. А врать не умел. Встретив взгляд друга, прятал глаза, хватался за пиалу, начинал вообще нести не поймешь что. Махтумкули все подозрительнее и подозрительнее смотрел на него.
— Твой приятель сейчас в Хиве?
— Поехал в одно из окрестных сел.
— Какое?
— Я названия не запомнил.
— А оттуда?
— Что?.. А-а… Оттуда прямо в Ургенч поедет.
— Почему же ты нас не свел? Знаешь, что такое для меня вести из Гургена!
— Мы случайно встретились… он уже уезжал отсюда…
Я все выспросил — ничего больше он не знает.
— Пойдем! — решительно поднялся Махтумкули.
— Куда? — опешил Шейдаи.
— Туда, где остановился твой приятель.
— Мы… мы не в караван-сарае встретились.
Лицо Махтумкули исказилось гримасой боли.
— Не скрывай ты от меня ничего! Рано или поздно истина дойдет!
— Я сказал то, что слышал сам! — стал злиться Шеидаи. — Знай я, что ты так раскиснешь, вообще молчал бы!
Махтумкули сник:
— Тебе бы такое, как мне… Сколько времени ни слова из родных мест…
— А я о твоих родных местах и не говорю! О воинах Човдур-хана говорю!
— Все равно… Надо идти… надо искать… Теперь пойдут караваны из Гургена… Поднимайся!
— Ну-ка сядь! — жестко сказал Шейдаи. — Попей чаю, поешь. Потом пойдем, куда надо. Возьми себя в руки!
Но Махтумкули не мог успокоиться — руки тряслись, пиала стучала о зубы. Сказано было только о Човдур-хане,
Да и Шейдаи не знал всего.
Тревожно зима начиналась, тревожно и ушла. Уже проклюнулась, зазеленела трава, налились почки на деревьях, как выпал снег. К счастью, морозов не было. Снег полежал незваным гостем, полежал и стаял. Потом солнышко пригрело по-настоящему, и больше весна своих позиций не сдавала.
Вроде бы также устанавливалось положение и в стране. Не удалось туркменам проучить Гаип-хана, как они того хотели. Желание есть желание, возможности… Да и не у всех желание было одинаковым. Кто-то с самого начала угодничал перед Гаип-ханом, кривил душой, выражая согласие с общим мнением. Кто-то поспешил откочевать туда, куда руке хана было не дотянуться — в горы Балханского хребта, на южное побережье Амударьи. А главной помехой явилась междоусобица, распри, личные счеты между старейшинами родов и племен. Начало было дружным, конец…
И все же военная сумятица угомонилась. Кто победил, кто остался в накладе — об этом можно было гадать и спорить. Но в Хиву снова стали стекаться караваны.
Почти полмесяца провалялся Махтумкули в постели, крепко простудившись на исходе зимы. Если бы не искусство Нуры Казима, болезнь могла затянуться. Но лекарь был опытен и заботлив, больной молод, и наконец пошло на поправку.
Все время — и во сне, и когда бредил от высокой температуры — видел Менгли, слышал ее голос, рушились скалы, надо было бежать и спасать то любимую, то брата. Это были тягостные видения, но тоска, которую они несли с собой, была желанной тоской. И едва Махтумкули немного оправился, его сразу же потянуло к перу:
Махтумкули бессилен говорить, Чтобы печаль друзьям своим открыть. О, как же слезы я могу не лить! Ведь я горю, меня любовь сжигает…Он очень ждал первого каравана из Гургена. И наконец дождался.
— Поздравляю! — порадовал Нуретдин. — Ваши прибыли!
Махтумкули засуетился — надо бежать, узнавать, что за это долгое время произошло в Хаджиговшане. Но его опередил Нурджан, поспешивший к другу, едва лишь караван начал развьючиваться.
Они обнялись и прослезились от избытка чувств.
— Когда приехали?
— Только что.
— Ну-ка, проходи, садись, сейчас чай поставлю.
Хлопоты о чае и угощении перехватил Нуретдин:
— Я сам. Разговаривайте.
По-стариковски тяжело усаживался Нурджан. Нехорошее у него было лицо, тусклое, сразу понятно, что добрых вестей не жди. Но Махтумкули и не ждал их. После тех новостей, что принес неведомый земляк Шейдаи, ждать хорошего не приходилось. Однако и торопить односельчанина тоже не следовало. Ведь пока не знаешь наверняка, все кажется, будто ничего еще не произошло, будто все еще поправимо.