Макарыч
Шрифт:
— Сказывал. Марья без того б поняла. Домойте еле вживи доплелси.
— Как же она пустила тебя ко мне?
— Куды ба делась? И не отговаривала.
— Долго шел?
— Кабы не Митька, быстрей ба…
— Наш Митька? А что с ним?
— Порешили.
— Кто?
— Забыли сказатца, аль в том пакаетца хто?
— Найти бы…
— Спытаю в селе. О потраве властям доложу.
— Ты б, отец, может, бросал бы работу? Сейчас я уже на ногах. Зачем тебе в старости? Так вот и кто знает, поймаешь кого-нибудь, вздумают
— Каво пужаишь? Я ить ворон битай, стреля н ай. А на хребет твой садитца не стану. Покудова ноги носют, свой кусок буду есть. Хочь и постнай, а свой. Из чьих-то рук в жисть кусков не брал.
Эдакое в глотку не полезло б. Не приведись мине до такова дожить. Лучче преставитца. А покуда силы есть, я сам сибе хозяин.
— За что ты так от меня отворачиваешься?
— Не от тя. Подмоги ничейной не хочу. Ты попервости сам оперись. На ноги стань. Мужиком сделайся. Тоды уж судачь про жисть. Нонче ты ишо малой. Усы вон путем не вылезли. Самово на ноги ставить надобно. А тож с помощью суетца, курчонок шшипанай.
А на душе у лесника будто снег растаял. Ведь сын помощь предложил! Знать, беспокоился. Ведь никто ни разу такого не говорил. Не думал о его старости. А Колька вспомнил.
Невидная в темноте улыбка тронула лицо лесника. Он давно скрывал от Кольки и Марьи, что давно, вот уже несколько годов кряду, откладывает от жалованья помаленьку. Все ему, Кольке. Чтобы в большую науку сумел пойти. И жить по-человечески. Знал, другие про черный день копят. Над такими не раз открыто потешался. Считал, что страшней Колькиного горя ничего быть не может. А будет парню хорошо, значит, все идет ладно.
— Знаешь, отец, я теперь хорошо получать буду. Так, может, давай складывать? Глядишь, пригодится. Домик купим тебе. Чтоб в городе с матерью жил. Или на материк когда соберемся съездить. Ты уж давно там не был. Вот война закончится и поедем все вместе. Отдохнем.
— Чево на гушше ворожить? Хошь ежели, валяй, береги. Семью заведешь — сгодитца. Можа, в науку ишо удумаишь. Тож не помешают.
— Ты же науку сам ругаешь, — засмеялся Колька.
Лесник сконфуженно заелозил. Закашлялся.
— Не все ж в ей худо. Можа, в большом ученьи мозги те повернуть на верную стежку.
— Там тоже учат бурить.
— Забуровитца можно иде хошь. Мыслю, што там из тибе человека исделають.
Кольке и самому хотелось в институт. Но после того разговора в тайге боялся заговаривать об этом. А вот теперь, когда Макарыч сам сказал, парню веселее стало.
Но лесник о многом не договаривал. Об институте неспроста упомянул. Хотелось ему, чтоб Колька по грамоте не отстал от Потапова. Мечтал, что мальчишка тоже станет начальником, да не таким, как тот, а выше. Недаром, разговорившись однажды с Акимычем, сказал:
— Хочь и непутную жисть сибе Колька приглядел со своей наукой, то, видать, планидой ему уготовано. Но одной етой науки, мерекаю,
— На што Кольке еще наука? Мужик, он и без ней хорош. К чему башку негожим засорять да зря время губить. Будя и таво. Ученым станить, вовси дураком сделаитца. Аль мало ему?
— Нам не довелось в людях походить, вольготный кус хлеба есть, нехай хочь дите отказа не ведаит.
— Тебе-то на што энта затея? Мое припомни. Выучил на свою шею. И што?
— Да Бог с им. Добрым словом помянить, кады кончусь, и на том спасибо. Глядишь, кады чаркой помянить. Боле и ничево от Кольки и не хотел ба.
— Оженить ево надоть. Да к делу приставить к мужичьему. На што нам, смертным, себя перескакивать? Жил бы он, как все. Тихо, смирно. Бога почитал ба. Детей завел. Чево еще надобно?
— Нынче молодь иная. В ей свои Боги: как за миску, так и Господа в три колена помянеть. Даже не сморгнумши. Им Бога охулить, што нос выбить. Так-то. Ну, а оженить ево не к спеху. То завсегда успеитца. Девок, их вона сколь ноне поразвелось. Любую сговорить можно. Колька-то не горбатай. Не кривой. Нехай вольготно поживеть.
Как ни отговаривал Акимыч, как ни убеждал, не отступился Макарыч от задуманного. Вот и теперь, сидя у Колькиного изголовья, решил выведать, когда же тот в науку поедет, которая большой зовется. Исподволь, ибо побаивался, что в тайге по молодости в беду попасть может. Потому- то и хотел в ученье поскорее спровадить. Все ж за несколько зим в городе повзрослеет. Ума наберется.
Но Колька уснул. Тихо, знакомо посапывал во сне. Причмокивал. Макарыч прислушался к дыханию парня. Оно совсем выровнялось.
Лесник, подогнув под себя ноги, лег рядом. Осторожно, чтобы не разбудить, откашлялся на сон в кулак. И, подложив под щеку шершавую ладонь, вскоре заснул.
Утром он встал раньше всех. Начал хозяевать у костра. Колдовал над котлами. Сварил кашу, вскипятил чай. Высушил над костром сапоги и портянки ребят. Поставил их рядком. Попарно. Побурчал на шалых, что здоровье гробят ни за понюшку. Заглянул в палатки: ждал, когда проснутся ребята. Будить их самому было жаль.
Первым проснулся Колька. Он еле вылез из-под вороха курток. Взъерошенный, подошел к костру.
— Не спал? — спросил Макарыча.
— От чево ба? Выдрыхся на славу.
— Когда успел?
— Мой сон теперича куринай. Один глаз спит, другой сторожит.
— Иди поспи.
— Ишо чево…
— Ты побудешь еще со мной? — заглянул Колька в лицо Макарычу.
— Коль не опостылил, побуду.
— Я тебя потом провожу.
— А ежель навовси захочу остатца?
Парень не смог скрыть радости.
— Я боялся о таком просить. Ведь Марья там одна. Как она? Да и здоровье… Иначе сам не отпустил бы.