Макушка лета

Воронов Николай Павлович

Вблизи воображенная мною простоватость женщины (вот и доверяй глазу!) обернулась загадками: она принесла на губах улыбочку, за которой читалось желание заигрывать, смущать, выведывать; кроме того, едва она остановилась совсем рядом, я разглядела, что ее губы, озаренные улыбочкой, мерцают перламутровой помадой. («Те, кто придумал перламутровую помаду, наверняка подозревали, что эта «губнушка» обладает эффектом чувственного влияния», — так мне говорил шибко проницательный Гольдербитурер.)

Она вкрадчиво взяла меня под локоть, увела за стальную дверь, к лестничному проему.

— Из Москвы?

— Угадали.

— У москвичей своя отличка.

— Расшифруйте.

— Что видишь, разве завсегда расшифруешь.

— Хотя бы мало-мальскую примету.

— Видеть вижу, слов нет. Девицей в Ленинграде гостила. Сестренка двоюродная толк в бок возле коней

на мосту, какие на дыбах: вон, мол, американская молодежь шастает. Я смотрю и не могу отличить от нашей. Попригляделась когда — одежда у них поновей. Не так, поди, занашивают, чаще меняют и в чистку сдают. Парни — прямо наши, чуприны, только на манер президента Кеннеди.

— Американцам две отлички, москвичке ноль?

— Поставили меня, ей-богу, в тупик. Кабы словом можно было все обсказать, никто бы не рисовал, музыка бы не понадобилась. В прошлом месяце иду... Трое впереди — мужчина и две женщины. Я про дочку думала. В пионерлагерь отправляю. Смирная. Обижать будут. Пожалковала: «У смелой матери робкая дочка. Настропалить надо, чтоб, ежели что, дерзко защищалась». Впереди идут, значит, трое. У меня об них мысль: «Татары». Тут же попытала саму себя: «Почему, думаешь, татары?» Не смогла ответить. Смех и грех. Дай, думаю, проверю. И ну догонять их. Поравнялась. По-татарски говорят. До сих пор не объясню, как узнала, что татары.

— Здесь много татар?

— То-то что с бору по сосенке.

— Надеюсь, вы не посмеете утверждать, что не жили среди них?

— Посметь бы посмела. Резону нет. Точно, жила среди них. Город Троицк на Южном Урале слыхали?

— Знаю Троицк. Маргаринка? Шорно-фурнитурный комбинат? ГРЭС?

— Верно. Навряд ли найдется другой русский город, где бы проживало столько татар! Ну да ладно... Я вот для чего подошла. Фио, пожалуйста.

— Что, что?

— Фамилию, имя, отчество. Мое фио — Анна Полуэктовна Рымарева. Но зовут-то безо всяких фио: Анька. За глаза и совсем грубо: Анька Оторви Да Брось. Бойкая особа — вот кто я. Уняться бы, дурочке, надо. Все выскакиваю с языком. Никто ведь к представителю не подойдет по скользкому вопросу, а я — вот она я.

— Ведите-ка его сюда.

— Кого?

— Вопрос.

— Сначала фио и должность.

— Инна Андреевна Савина. Спецкор. Главное призвание, как, по-видимому, и у вас, Анна Полуэктовна, стремление к справедливости.

— Стремление к справедливости? Почему не борьба за справедливость? Я борюсь.

— И не боитесь?

— Живой человек без боязни не обходится.

— Побеждали?

— Побеждала.

— В чем?

— На Урале было. Вели от города в аэропорт шоссе. Вели в темпе, но на совесть. Щебенку прикатывали к, земляному полотну, поливали битумом, приутюживали асфальт. Асфальтоукладчицей была. До здания аэровокзала уж с километр оставалось. Получаем зарплату. У всех челюсти отвалились. Ждали одни деньги, получили меньше. Скопом к мастеру: «Ты что нам вывел?» — «Как прораб велел, так и вывел». — «Почему?» — «Сами заметили — объем работ уменьшился: то покрытие гнали в три слоя, а эту неделю — в два. Чего там работа? Проскочила машина, щебенку битумом полила». Мы: «Строительную технологию ухудшили и денежки урезали. Не будем работать. Выводи, как положено, привези денежки, тогда будем». Я, конечно, сильней всех с мастером аркалась. Он за прорабом. Привез. Мы сидим за катками. «Вы пошто, грит, не работаете?» Я ему и вылепила все. «Пошто, грит, Анька, православный народ сбиваешь с панталыку?» — «Я, грю, женщина и в поповском чине не могу состоять. А защищаю я советское право труда». — «Ты, грит, на социализм работаешь или на деньги?» — «Ты, грю, социализм с деньгами лбом не сталкивай. Социализм и работу, и доход любит и зарплату не отменял». — «Принцип, грит, знаешь: каждому по его труду?» — «То-то что знаю. От того, что битумной поливки не стало, лично я тружусь не меньше, и мои товарищи тоже. Нам что на битумное покрытие асфальт класть, что прямо на щебенку. Верно, без битума для шоссе площе: связка между слоями не та». — «Это, грит, не твоего ума дело. Работайте». И уехал. Сидим дальше. Обсуждаем: «Что делать?» Кто: «Ну их туда-то. Пошли работать». Другие: «В любом случае надо работать. Конфликт разрешать через профсоюз. Профсоюз-де спуску им не даст». Третьи, наподобие меня: «Надо им показать зубы. Впредь будет не повадно, и профсоюз будет лучше контролировать право труда». Подъезжает черная машина с желтыми фонарями, секретарь горкома Уханов выпрыгивает. «Почему автомагистраль не тянете?» Так-то и так-то, объясняю. «Претензия, грит,

правильная. Прораб должен был предупредить, по крайней мере, за две недели о переходе на двуслойное покрытие и согласовать с профкомом. И второе: раз объем работы асфальтировщиц не изменился, снижение заработка не имеет оснований. А сейчас продолжайте тянуть автомагистраль. Я это противоречие отрегулирую». И отрегулировал. Нас рассчитали по-старому. Мастеру влетело. Прорабу — прочуханку и выговор партийный. Прораб из мстительных, из хитрых. Наказали — он усек: вдругорядь наказывать не будут. Как взялся шпынять, виновата ли, нет. Чаще все по идейной части. У нее, мол, нет классового сознания. Ее, мол, разъедает мещанство. Как же так? Дед рабочий, отец рабочий, сама рабочая. Премиальные снимал, выговор повесил. Допек. Сюда уехала. Двоюродник здесь живет. Специальность переменила. Нравится завод. Духовные запросы развивают. Без обучения не засидишься. Где надоумят, где перед неизбежностью поставят. Верно, не со всем согласна. Музыку нам вводят. К наушникам еле привыкли. Конечно, нам их навязали. Спервоначалу виски ломило, сейчас хорошо. Теперь в наушники музыку. Якобы для нервного здоровья. Какое, скажите, нервное здоровье от симфонии? Такого мраку в башку напустят! Не дале чем вчера включили Бетховена. Та-да-да-да. Та-да-да-да. У меня без того на душе та-да-да-да. Мужа нет, дочка ревмокардитом страдает, комнату у частников снимаю... Я против музыки. Дома ее вдоволь, что по телевизору, что по радио. Перекорм получается. Они требуют слушать и заметки об музыке записывать. Верно, норму я успеваю выполнить, заметки заношу, но не нахожу пользы. Вред даже нахожу. В тишине куда полезней трудиться.

— Еще что вас не устраивает?

— Поди, повернете против? Классового сознания не углядите?

— Полноте, Анна Полуэктовна. Вы ищете, сомневаетесь, протестуете. Моя задача понять вас и то, что происходит в штамповочном цеху да и вообще на заводе. Злого умысла в ваших словах не усматриваю.

— Раз так... Врачиха музыку вводит, жена директора. Сама по себе умница, миловидна. Знакомы?

— Сегодня познакомилась.

— Не Наталья, давно б я выдрала радио из наушников. Но есть опаска. Вдруг она выполняет задание отдела труда и зарплаты? У нее характер. Сделает хронометраж, и вздуют норму. Эту-то выполняешь до искр в глазах.

— Напрасно беспокоитесь. Она исследует на себе и на вас влияние музыки в условиях работы. Потом, исходя из своего опыта, из вашего и еще чьего-то, составит определенные музыкальные программы. Считается, по опыту французов и американцев, что функциональная музыка, то есть музыка, подобранная для конкретной работы, защищает человека от пагубных звуковых воздействий производственной среды, а также поддерживает равновесие в мире его настроений.

— Наталья втолковывала... Вот что смущает, товарищ корреспондент. Она делит смену на моменты. Час с начала смены — момент врабатываемости. Пфу, слово-то какое: легче рыбью кость глотать. Полчаса после перерыва — снова этот момент. Я, грит, подбираю бравую, вроде того, музыку, чтоб сократить момент вра... Вы, мол, приходите к прессам, другой раз по-настоящему не проснувшись, без настроения: ребенок уросил, муж сердился... Работаете вяло, без охоты. Музыка бодрость придаст, взвеселит, дело станет спориться. Настроение что? Ускорение чувств. Космическому кораблю дают ускорение — ему кстати: на орбиту быстрей выскочит, в невесомость. Нас-то, живых людей, зачем ускорять? Натурально наши чувства должны развиваться. Музыка, выходит, как погонялка: хворостина или кнут. Кнут, хоть музыкальный, но он кнут.

— Тонкое соображение, Анна Полуэктовна. Такая опасность может таиться в музыке. Я передам ваше соображение Наталье. Поверьте, она исходит из соображений человечности.

— Легко доверяетесь, Инна Андреевна.

— Наследственная черта.

— Простофили мы: уши развесим, губы отклячим.

— Доверчивость, Анна Полуэктовна, лучше подозрительности.

— Эге, нет. Ко мне с подозрением, а я распахиваться должна? Меня обводят вокруг пальца, я осторожности не соблюдай? Фигушку!

— Мне?

— Вам-то с чего?

По лестнице спускался Ситчиков. Рымарева забеспокоилась. Ей хотелось улизнуть, но, вероятно, удерживала недосказанность.

Когда до нас с нею Ситчикову оставался только лестничный марш, она попросила не ссылаться на нее. Я кивнула, и она юркнула за дверь.

3

Ситчиков держал в руках наушники-противошумы, прикрепленные к пластинчатой дужке; из нагрудного кармана, который, казалось, был оттопырен пачкой сигарет, тянулись синие проводнички.