Макушка лета
Шрифт:
За ним громко захохотала Рымарева.
Я пыталась определить, вслушиваясь в хохот Рымаревой, ее душевное состояние, но ничего другого, кроме искренней веселости духа, не уловила.
Наступила тишина. Ситчиков грустно вздохнул, будто до него лишь теперь дошло, какую смурную выходку отчудила штамповщица Рымарева.
— Анна Полуэктовна, почему вы это сделали?
— Сумление.
Лукавым озорством осветились глаза Рымаревой.
— Сомнение, так вы пришли бы...
— Все бы мы приходили
— Так это ж трудовая музыка.
— Вам так, а мне не так.
Наталья, которой не терпелось вклиниться в разговор, спросила Рымареву:
— В чем вы сомневаетесь, Анна Полуэктовна?
— Вы инженер-психолог, вам и разбираться.
— Укажите: в чем?
— Цирк смотрели! Нет, цирк для вас дешевка.
— Как раз я обожаю цирк. Здесь, к сожалению, цирка не было и не предвидится.
Рымарева неожиданно вспылила, словно кого-то, кто оскорбил ее, передразнивала:
— Развлекайтесь из самих себя! — Потом не менее порывисто успокоилась: — Лошади в цирке «Яблочко» танцуют. Они ведь серьезные существа? Они, знаете, как артачатся!? Я в деревне росла. Самая замухрышистая клячонка заартачится — оглобли вышибает. Про сытых коней и говорить нечего. Нравные. Что не по их — извертятся, унесут в тартарары. Цирковые-то еще слаже кормленые да все время в холе и силу некуда девать. Норов должен быть похлеще. Ан нет этого. Танцуют. Покладистые. Не взбрыкнут. По струнке ходят.
— Так...
— Че вы: «так» да «так»?
— Вывод?
— Музыка.
— Не уяснил.
— Ох, начальник, я ловкачка прикидываться, а вы притвора пуще меня.
— Честное комсомольское...
— Куда хочу, туда поворочу.
— Вы, что ли, Анна Полуэктовна?
— Ага, ага, с хлебом халва. С чего я-то?
— Вот закрутили вы мне мозги! На старое место не попадут.
Ситчиков повертел головой, будто и впрямь беспокоился о том, чтобы мозги угодили на прежнее место.
Наталья погрустнела и, кажется, утомилась.
Я было решила, что у нее разболелся позвоночник, но вскоре определилось: она не однажды пробовала убедить Рымареву, что введение функциональной музыки не преследует скрытых целей, но неверие Рымаревой не прекращалось, а сомнения множились, и это начало угнетать Наталью.
— Анна Полуэктовна, вы прочли книжку о музыке на производстве?
— Завтра принесу. Прочитать-то прочитала... Обдумать надо. Кое по чему нынче могу предоставить мнение. Вы об певце рассказывали. Как он? Фио у него нет, одно имя. Орфей — во! Шиворот-навыворот получается, чем вы доказывали.
— Шиворот-навыворот? Не сообразишь сразу. Перелицевать что-либо — понимаю. Шиворот-навыворот?
— Тогда слушайте, Наталья свет Васильевна. Умерла у него жена, у... И чего Ефремом не назвали?
— У Орфея.
— Умерла и очутилась в аду.
— Не совсем очутилась. И не в ад попала — в Аид, в подземное царство мертвых.
— Спасибо за прибавку. Вход туда, в царство мертвецов, сторожит трехглавый пес. Верно?
— Верно.
— Всем, кто входил в царство, никому не удалось выскочить обратно. Пес бы этот его схамал.
— Допустим. Дальше.
— Дальше Ефрем, пфу, Орфей, пришел к преисподней и стал песни петь, и трехглавый кобель уснул. Орфей играл на гитаре...
— На кифаре.
— Пусть на кифаре. От его музыки расплакались богини мщения, а владычица царства разжалобилась и отпустила его жену из-под земли опять к людям. Вы доказывали, Наталья Васильевна: песни, мол, с музыкой чудо сотворили, в хорошую сторону подействовали. Коль трехглавый уснул, самый лютый, настороженный, мы-то об одну голову в засонь превратимся, норму перестанем выполнять. Второе: если богини с владычицей расклюквились от музыки, мы, простые-то смертные, запросто раскиселимся. Вот вам и шиворот-навыворот.
Меня не удивило то, что Ситчиков с откровенным любопытством слушал Рымареву. Ее можно находить нелепой, стремящейся сосредоточить на себе внимание, опасаться (трудно предугадать, что, когда и по какому поводу она отмочит), но, пожалуй, нельзя не испытывать к ней интерес: она пытлива, умна, оригинально воспринимает что бы то ни было, а таких людей совсем немного.
— Вам нравится, — обратился ко мне Ситчиков, — новая трактовка мифа о том, как Орфей вызволял из Аида нимфу Евридику?
— Трактовка, не лишенная глубины и остроумия.
Рымарева внезапно присмирела и сказала, не поднимая век, — они были необычайны: несколько вытянуты к середине, почти стрельчаты, — что вы, мол, высшие образования проходили и прежде всего полагаетесь на книги и на себя, не мешало бы книги перепроверять да побольше опираться на мнение тех, для кого стараетесь.
Унимая досаду, Наталья вздохнула:
— Как же стараться? Вы самая толковая из штамповщиц, в вас природа исследовательскую изюминку запекла, вы не делаете записей, притом проводку перерубили.
— До музыки голова сроду не болела. Теперь под конец смены терпежу нет, ильно обручем на винтах черепушку стянули.
— Будем искать причину. Заменим наушники. Может, дужка слишком тугая, конструкция наушников не та? Может, произведения гоним не по вам? По-разному привыкают к музыке в условиях труда. Вы, к тому же, не хотите к ней адаптироваться.
— Не хочу и отказываюсь слушать.
— Добровольность — наш принцип.
— Добровольность?! Рассказывайте. Я ведь деревенская. Давайте ослобождайте или ведите в милицию. План не ждет.