Макушка лета
Шрифт:
Помолчав, он внезапно добавил:
— К вопросу о Касьянове, собственно, прежде всего о коллективе завода, пока им руководили Тузлукарев, Мезенцев и Ергольский с товарищами. Коллектив и Касьянов были полноводной рекой, которую затискивали в трубу.
Тут я подкусила Готовцева за пренебрежение к образам и умозаключениям, основанным на сходстве.
— «Художники мыслят аналогами». Ах-ах, какую ужасную картину ты нарисовал!
— Инк, неуж ты злопамятная?
— Ненавижу классификацию по принципу: всяк сверчок знай свой шесток. Ни в каком
— Стрекоза, чего ты взвилась?
— Надоело, надоело! Ты река, а тебя в трубу, да еще узенькую, да еще и зарешеченную.
— Инк, я не хочу сердиться на тебя. Прекращай нападки. Ладно?
— Виноватые нам прощают. Позиция — ловчей не выдумаешь.
— Отрекаюсь... Художники мыслят мыслимыми и немыслимыми средствами.
Он повел меня через поляну к озерам, образовавшимся на местах карьеров, где в прежние лета экскаваторы черпали песок.
Покамест строились шоссе, дамба и мост, были здесь и заливные озера, но мелкие. Они пересыхали. Протоки меж ними и карьерными озерами затягивало чешуйчатой ряской. В истончавшейся воде было полным-полно сеголеток. Отчаянно-радостно шныряли плотвички, угрюмо горбатились окуньки, резвились, чиркая по дну, золотистые красноперки, не то задумчивые, не то сонные, хоронились среди стеблей водокраса длинненькие, с выгнутыми носами щурята.
Кишенье рыбешек привлекало воронов. Вороны мочили свои перьевые штаны, широкие и куцые, карауля зазевавшихся мальков.
Мы разогнали птиц, забредали сетчатой майкой рыбешек, бежали к большому озеру, выпускали их в глубину.
Обычно, в реке ли, в озере, я не окунаюсь с головой: берегу волосы. А тут, чтобы мальки сразу оказывались среди водных просторов, ныряла вместе с Антоном на дно, заскочив в озеро по шейку.
Мы так увлеклись спасением рыбок, с такой лихорадочной быстротой носились туда и обратно, что и не заметили, как они себя ведут. Те же вороны надоумили нас: они обсели гряду кремневых холмиков и аппетитно перекаркивались. Что-то. тут творится неладное!
Действительно, творилось неладное: нет, что-то страшней того — чудовищное: мальки, в особенности плотвички, сбивались на отмелях, выскакивали, выпрыскивали, выскальзывали на береговую кромку и теперь тянулись стеклянисто-зеленым свеем по влажному и рыжему песчаному зерну.
Мы порыскали возле озера, нашли пластмассовую каску и ведро, облепленное закаменелым бетоном.
Черпая каской и ведром воду, мы смывали плотвичек в озеро. Они мгновенно очинались. Пошныряв над отмелью, выбрасывались на песок.
Мы терялись в огорчительных догадках. Повреждаются в майке? Опьяняет перепад кислородного режима? Перемена давления? Боязнь глубины, неизвестности, простора? Действие жути, вызываемой мнимой огромностью взрослых рыб, если это даже сигушки-весельчачки, добряки-чебаки?
Массовое, что ли, самоубийство
Я спохватилась, что забыла просушить волосы, когда над лугом начали слоиться туманы. Едва ощутив прохладу вечера, я озябла до неприличия, как девочкой от купания в Финском заливе. Антон бесшабашно крикнул:
— К Инне колотун пришел, — но тут же обеспокоился и вытер мои волосы своей вологодского полотна распашонкой и, взяв меня за руку, потащил к шоссе.
Я так дрожала, что не могла бежать и стала вырываться, а он не останавливался, и я немножко согрелась.
Бока дамбы, бронированные восьмиугольными плитами из железобетона, были круты. Наверно для того, чтобы я окончательно согрелась, а скорее потому, что захотелось подурачиться, Антон начал взбегать по плитам и спускаться обратно. Я последовала за ним. Если бы наша обувь оставляла отпечатки, то на железобетоне остались бы зигзаги следа, терявшие высоту по мере приближения к городу.
Теперь Антон бегал стремительней,чем я.
На краю оврага, там, где дамба перелетала в белый виадук, он остановился.
Последний косой подъем я взяла еле-еле, а спускалась, совсем теряя силы, и Антон, чтобы я не упала, поймал меня в охапку...
Вылавливание рыбок его сетчатой майкой волей-неволей сопровождалось тем, что мы соприкасались пальцами, локтями, плечами. Едва поднимали майку, частенько стукались лбами или вставали темя в темя, стремясь увидеть, много ли спасли сеголеток. Все это я воспринимала с наивностью женщины, позабывшей о том, что даже в ее невинных прикосновениях к мужчине заключены соблазн и вероятность быть греховно понятой.
Может, я заблуждаюсь, думая таким образом? Но только слишком уж распаленно принялся он целовать мою влажную шею и слишком уж беспамятно блуждали его раскаленные ладони по моей спине, едва мы остановились возле окраинных домов.
Благодаря жару, который исходил от него, я ощутила свою глубокую остуду, да кабы одну — нынешнюю, вечернюю, а то ведь и ту, что накопилась в годы желанной неприкаянности, о которой подозревают лишь те люди, кто вкусил свободу никому не принадлежать.
Я выкрутилась из объятий Антона, хотя было во мне чувство, противившееся этому, и медленно поднялась на верх дороги. И плиты, и асфальт по-прежнему источали дневное тепло. Вид округи начал меняться, как бывает в любой местности с наступлением сумерек. Быстрая, стремнинная Белява, казалось, разглаживалась, замедляла течение, впадала в сон. Зато усиливались звуки. Хлобыстнет жерех хвостом по воде, и долго эхо колется о глинистые яры того берега.