Малахитовый царевич. Сказки проклятых царств
Шрифт:
Царевны обиженно скривились. Передёрнули плечиками, но дорогу всё же уступили. Не стали задерживать.
«Ничего, скоро утешатся», – подумал Финист. Как и все, он отлично знал о повадках близнецов, что развлекались то с витязями, то со слугами, меняя любовников, как перчатки. Да только сам трепета к ним не испытывал. Не тянуло его к столь похотливым, умелым в любви девкам, пускай они и раскрасавицы.
Финист отлично знал, кто ему нужен. Портрет этого кого-то грел ему сердце без малого пять лет, да только сам кто-то никак не
Василиса, его милая, строптивая дурочка. Вот кого неистово жаждали душа и тело.
И Финист не выдержал. Выйдя за ворота, обратился и стрелой понёсся на поиски.
Он отыскал её быстро: на стрельбище, где царевна, упрямо насупившись, била по круглым мишеням в гордом одиночестве – один выстрел, затем почти мгновенно второй, за ним третий… Какое-то время любовался ею издали, соколом на ветке, надёжно укрытый листвой. А потом решился.
В воздухе мелькнула пернатая молния, ударилась оземь, выросла воином в шаге от срединной мишени…
И Василиса, уже пустившая последнюю стрелу, сдавленно ахнула, увидев, как Финист играючи перехватил её, остановив на волосок от своего живота.
– Здравствуй, Васенька, – улыбнулся Одноглазый сокол, откидывая стрелу, как безобидную лучинку, в сторону.
И пошёл к царевне.
С щёк Василисы сбежала последняя краска. Но такой, молочно-белой, не румяной, она нравилась Финисту ещё больше. Его не могли отпугнуть ни эти её не девичьи наряды, ни седина, превратившая прежде русые волосы в тонкий, серебристый шёлк.
Финист знал, что царевна безвременно поседела из-за него. Дурочка, что с неё взять? Если бы только приняла его сразу, если бы смотрела ласковей, если бы поняла, глупая, до чего им будет хорошо вместе!
Если бы оставила свои клятые книги, сразу бы послушалась мудрую мать Синеглазку… Если бы…
– Не подходи! – рыкнула Василиса, стремительно выдернув из колчана очередную стрелу.
Финист лишь усмехнулся.
Он прекрасно видел прыгающие губы. Дрожащие руки и наконечник стрелы, что ходил вверх-вниз.
Подойдя вплотную, он позволил этому наконечнику слегка упереться в себя. Проколоть кожу, выпустив капельку крови, что вмиг метнулась вниз кровяным червячком. Чуть подался вперёд, вдыхая запах испуганной, такой желанной девы, пахнущей горечавкой и молоком.
Хотелось броситься. Метнуться голодным соколом на добычу, вырвать эту игрушку-лук, подмять под себя, запечатать поцелуем упрямый, кричащий рот. Побороть, вновь показав, как это бывает, когда девку до одури желает мужчина.
Но на сей раз дойти до конца, заставив царевну кричать от затопившей весь мир горячей сладости, а не отвращения. Доказать, что он прав. Что она для него. Что она – его.
А он – её. Навсегда.
– Помучить решила? Да, Васенька? Мало тебе моего глаза и похищенного сердца? – хрипло
И, подняв руку, медленно отодвинул край безрукавки, обнажая рисунок с милым лицом.
У Василисы дробно застучали зубы.
– Уйди… Уйди по-хорошему!
– Как ты жестока, – засмеялся Финист, выпрямляясь. Расправляя широкую грудь, чтобы любимая как следует разглядела все до единого шрамы. – Опять гонишь, ставишь в окно железо, да? Помнишь, как я пробивался к тебе? Пролетал сотню вёрст, лишь бы хоть одним глазком тебя увидеть? Страдал, скучал, плевал на запрет самой царицы?
– Лучше б не возвращался, – просипела Василиса, дрожа с головы до ног. По-прежнему тыча в него стрелой, но не пуская её.
– Но я вернулся. И, уж поверь, от тебя не отстану, – негромко заверил Финист, лаская царевну взглядом.
Незримо целуя её щёки и шею, глаза этой удивительной, льдистой – такой беспощадной к нему! – синевы, и волосы, обрезанные его рукой. Вспоминая русую косу, бережно хранимую в сокровенном ларце, ту самую, которая столь мягко лежала в его грубых руках, так нежила его одноглазое лицо, что прикасалось к ней в минуты одиночества…
– Ты меня не получишь! Я ненавижу тебя!.. – прокричала Василиса.
– Ничего. Стерпится – слюбится, Васенька, – во все зубы улыбнулся ей Финист, прежде чем с усилием отступить на шаг, обратиться и улететь, напоследок обронив мелкое пёрышко.
Стрелу, что секундой спустя вонзилась ровнёхонько в сердцевину дальней мишени, он уже не увидел. Как не увидел и царевну, которая отшвырнула лук и спрятала лицо в ладонях, словно пытаясь загнать обратно в глотку свой отчаянный, рыдающий смех.
***
…Он уверенно шёл сквозь лес, направляясь к памятному утёсу над морем. Он не оборачивался: и так знал, что мальчишка следует за ним. Старается шагать размашисто, как взрослый; сжимает зубы и сурово хмурится.
«Соколёнок», – фыркнул в усы Финист, но ничего не сказал. Этот путь нужно было пройти молча.
Вскоре они дошли, куда следовало. Только здесь, над самым Окиян-морем, бескрайней синью до самого горизонта, отрок встал рядышком, и Одноглазый сокол, искоса глянув на него, понял, что тот и правда боится. Бледнеет от одного вида этой страшной, полной ветров, пустоты, которую пропитал запах соли.
– Значит, высоты боишься? – повернув к отроку лицо, спросил Финист.
Признаваться было явно стыдно. Однако, как тут откажешь в честном ответе старшему? Да ещё такому?
– Боюсь, дяденька, – заалев щеками, как девица, ответил мальчишка.
Финист усмехнулся. Посмотрел на мокрую россыпь камней, ждавших внизу, – таких безобидных, маленьких на вид. На холодные волны, взбивавшие белую, шипящую пену; волны, готовые утащить неудачника на самое дно, легче лёгкого швыряя туда-сюда, вертя противосолонь, прикладывая о все острые обломки, несомненно, разброшенные на морском дне у коварного Сокольего утёса…