Малахитовый царевич. Сказки проклятых царств
Шрифт:
Нахмурясь, он мотнул головой. Нечего вспоминать прошлое на ночь. Но, как ни старайся не замечать, а прошлое всегда здесь: куда ни гляди, куда ни прячься. Каждый носит его за спиной, как невидимый горб – кто поменьше, полегче. Кто побольше.
Закрыв курятник, Малахит вернулся к дому, но внутрь заходить не стал: помедлил на крыльце, глядя, как в небе, темнеющем к холодной ночи, то там, то тут мелькают первые болотные вспышки. Призрачные, колдовские огоньки, что вскоре опустятся на трясину, отмечая где клады, а где – давно утопшее тело.
Да. В здешних местах с давних пор покоилось множество
Он сам вполне мог оказаться одним из мертвяков. Если бы не матушка.
Малахит вздохнул. Сонливость ускользнула, всё-таки уступив упрямым воспоминаниям.
Помедлив, Малахит присел на крыльцо. Ссутулясь, сцепил на коленях руки, чувствуя, как слева, на предплечье, снова жжёт родимое пятно – округлая, лягушачья шкурка. Отметина, невозможная для обычного человека. Дар и проклятье кикиморы.
За тыном, усевшись на корягах и кочках, запели клюквенники, любившие красть голоса людей, что ходили поживиться болотными богатствами. В песне этой, сколько ни прислушивайся, нельзя было различить и слова. А иногда она и вовсе сливалась в тяжкое, тревожное мычание.
Малахит, давно привыкший к местным причудам, мог слушать песню клюквенников, как колыбельную. Она успокаивала, но внезапно в голоса малявок вклинился иной звук, заставивший его похолодеть.
Потому что Малахит вдруг уловил журчащую трель соловья. И песня простой пичуги, столь редкой гостьи на их болоте, вмиг заставила вспомнить гостью иную. Длинные волосы, украшенные косичками и птичьими черепами, обманчиво-ласковый голос и сизый блеск наточенного лезвия в длиннопалой руке.
«Где же ты, маленький? Где ты, мой миленький? Ведь всё равно найду-у-у…» – прошелестело в ушах, сбрасывая с Малахита все годы.
Вновь делая его беспомощным ребёнком. Тем, кто вот-вот сломается, поддавшись такому сильному страху.
Ведь смерть с улыбкой крадётся по пятам. Смерть не боится болота с дурной славой. Смерть беззаботно посвистывает, как невинная птичка-соловей, и держит в руках нож, алчущий его крови.
«Где же ты, мой медовый медведик? Где ты, любименький?»
Малахит стиснул зубы и зажмурился. Но перед глазами всё равно вспыхнуло то, что было до болота, – яркое, красно-жёлтое, раскалённое. Этот ненавистный, взъерошенный, бешеный зверь, который распахнул жаркую пасть, чтобы разом заглотить такой до боли знакомый терем. А в нём…
«Михайло… Тебя ведь так зовут, миленький? Выходи. Поиграем…»
Но терема больше нет. Вокруг лишь топкая, полная нечисти гниль. Погоня за спиной и свист, проклятый свист жестокой дряни, которая не боится никакой нечисти, которая много хуже нечисти, которая…
«Давно мертва. Возьми себя в руки!» – с усилием приказал себе Малахит, открыв глаза.
Соловей исчез. Да был ли он вообще?
Негромко, успокаивающе пели клюквенники; тонко, с подвыванием, вторили им болотницы. Спала в трясине, сплетясь тысячью крысиных хвостов, гигантская Пиявища с миножьими зубами.
Угрозы не было. Всё было хорошо.
А мёртвые…
«Мёртвые не возвращаются», – подумал Малахит. Тронул браслет на запястье, где тринадцать железных, покрытых
Мёртвые и правда не возвращались. Даже те, кого так отчаянно хотелось вернуть.
ГЛАВА 6. КОСТЯНИКА. Гости из терема
Костяника проснулась от крика. Вскочила в тёплом гнезде одеял, прижала руку к отчаянно колющему, прыгучему, как заяц, сердцу, – и лишь после поняла, что кричала она сама.
– Вот ведь… – выдохнула Костяника и осеклась, вспомнив сон. Гибкие, многорукие и острозубые тени, что тянулись к ней, шепча до боли знакомое имя:
«Иди к нам, Ялга… Мы скучаем…»
Костяника закусила губу. В глазах защипало, но ни одна слезинка не пробежала по конопатым щекам. Костяника умела держать себя в руках. Даже когда память или нежданный кошмар подкидывали ей тяжкие воспоминания о родителях или воровском люде.
«Я больше не Ялга».
Костяника прекрасно знала, чем грозит зов мертвецов. Но смерть и так давно ходила бок о бок с ней, чтобы её бояться.
«Да и братец, – подумала Костяника, разжимая напряжённые челюсти, – скажет мне, если что. Обязательно скажет».
Если предвидит её кончину своим тёмным вороньим глазом. Так, как всегда предвидел это для других…
В нутре без предупреждения заурчало, и Костяника заставила себя улыбнуться. Раз брюхо желает кушать, значит, всё с нею в порядке. Нечего обмирать со страха, сидя в клети пугливой мышкой. Рано ей ещё на покой!
Подбадривая себя этим, Костяника быстренько оделась и вышла наружу. Хмарь, что упрямо противилась утреннему солнцу, ещё скрадывала окружающий мир, но Костяника и так, на память, могла перечислить все крупные кости и черепа, грозно застывшие на их тыне. Да и Избушку на петушьих ножках вполне можно было разглядеть: вон она, в десятке шагов, с гостеприимно раскрытой дверцей, из которой тянет живительным запахом свежих, с пылу, с жару, блинов.
Костяника облизала губы, улыбнулась и бодро пошла к Избушке.
– Здрав будь, братец Ворон! – крикнула она от порога и, конечно же, сразу напоролась на ворчание:
– Явилась – не запылилась! Вот ведь соня! – брюзгливо ответил братец, повернувшись к ней от печи.
Тряхнул длинными, по плечи, иссиня-чёрными волосами с вплетёнными в них вороньими перьями; наморщил молодое, загорелое, словно прокопчённое печным жаром, лицо. Непримиримо добавил:
– Дедушка наш давно в лесу, уже работает не покладая рук, а она, видите ли, дрыхнет! То же мне царевна! Пф!
– Ты б лучше за блинами следил. Подгорят ещё, – шире прежнего улыбнулась Костяника.
– А ты не каркай, не ворон! – предсказуемо вспылил братец.
Однако тотчас повернулся к сковороде, захлопотал над кушаньем, ворча что-то себе под нос, размахивая резным черпачком для теста, – тем самым, который, вспомнив науку давно почившего отца, ему в подарок сделала сама Костяника. Из кости мёртвого волка, что брат отыскал на Ничейных землях.
Костяника прошла к столу. Села, весело поглядывая на ворчуна-братца. Настроение заметно улучшилось: будь что страшное, он бы сразу почуял и сказал. А так нет и нет – красотища!