Малакай и я

МакЭвой Дж. Дж.

— Ты сумасшедшая, — засмеялся я.

Она надула губы, но прежде чем она успела что-то произнести, я признался ей в том, что хотел сказать еще с тех пор, как взял за руку в музее.

— Эстер Ноэль, я не люблю тебя потому, что всегда любил тебя. Я люблю тебя, потому что влюбился в тебя...

Она поцеловала меня, не дав мне договорить, и я беспомощно поцеловал ее в ответ. Ничего... Больше ничего не оставалось, кроме как любить женщину, которую я любил.

ГЛАВА 19. ЗВУКИ КОЛИБРИ

МАЛАКАЙ

—

Вы выбрали «Мистер и миссис Смит»...

— НЕ ГОДИТСЯ!

Эстер произнесла это так решительно, что я отвернулся от телевизора и через плечо взглянул на нее, когда она зашла в комнату. Она смотрела на экран, словно актеры нанесли ей какое-то личное оскорбление, а когда поймала мой пристальный взгляд, расслабилась.

— Прости, это глупо, но я была большой фанаткой Бранджелины. Я знаю, что они ужасно поступили с Дженнифер, но когда родственные души объединяются, разве можно что-то сделать? А теперь они разводятся, так что розовых очков больше нет¹⁹.

— О-о-ох... ну ладно. — Кивнул я, переключая на следующий фильм.

— Черт! Забыла вино. — Она метнулась обратно на кухню. — Белое или красное?

— Любое подойдет, — ответил я, а потом выкрикнул, — Как насчет «Великого Гэтсби»?

— Тоже не годится! Ненавижу «Великого Гэтсби»! — кричала она с кухни. — Дэйзи — ужасна до крайности, и это среди всех остальных людей в книге — противных, тщеславных, самовлюбленных, которые что-то говорят. Но опять же, если посмотреть на автора, я понимаю, почему все воспринимают это через такой фильтр.

Я покачал головой.

— А что стало с тем самым «включи что-нибудь»?

— Что-нибудь пойдет, но только не эти два, — сказала она, проходя в гостиную с бутылкой красного вина в руках.

Вздохнув, я бесцельно куда-то нажал и прочел первые два названия, появившиеся на экране:

— Как насчет «В твоих глазах» или «Колибри»?

Я ждал причины, по которым эти два тоже не подойдут, но, когда ничего не услышал, обернулся как раз в тот момент, когда бутылка выскользнула из ее рук, и вино расплескалось по ковру. Я поспешил к Эстер, которая уже начала отключаться.

— ЭСТЕР! — Я упал на колени и приложил руку к ее голове, чтобы она не ударилась при падении об стол.

— Мал... лакай...

— Тш-ш, — сказал я, пока она дрожала в моих руках. Челюсть сомкнута, глаза с усилием пытались остаться открытыми, но я знал, так станет еще хуже. — Не сопротивляйся. Все хорошо. Все хорошо. Помни, все хорошо.

Она закрыла глаза, и вот так ее затянуло в какое-то воспоминание, которое она пыталась подавить. Все лицо ее сжалось, а телом она медленно повернулась в моих руках, словно хотела свернуться в клубок.

— Все хорошо, — повторил я, потому что ничего другого поделать не мог. Ничего, кроме того, чтобы поднять ее и бережно отнести обратно в спальню. Я прислонил тыльную сторону ладони к ее лбу, прежде чем накрыть Эстер простыней.

Наблюдая

за ней, я боролся с открывшимися мне мыслями, боролся безуспешно, потому что каждый раз, как она менялась в лице, я думал:

— Зачем я вернулся?

— Почему не стал убегать и дальше?

— Зачем я так с ней поступил?

— Тла...

Это единственное, что она сказала перед тем, как тело ее ослабело, и это все, что мне нужно было услышать, чтобы понять, в каком она воспоминании. Я взял ее холодные руки и поцеловал их.

— Я здесь, Яретцы.

ЭСТЕР

2 мая 1518 — Дорога на Теночтитлан, столицу империи Ацтеков

— Weetz-ee-loh-POSHT-lee. Бог среди всех богов, — сказала я, когда мы добрались до вершины поросшего травой холма, откуда виднелся Великий город и окружающие его со всех сторон голубые воды. Вся земля была покрыта зеленым слоем, так что каждый мог сам вести хозяйство. Единственные тропы шли с севера, юга и запада. — Говорили, что он явился старейшинам и верховному жрецу во сне и показал им город на воде, живущий среди разбросанных по скалам колючих грушевых деревьев, — город, который стал Теночтитланом. И в центре города — его дом.

Я указала на единственный клочок земли, где не было травы, деревьев или проявления смертной жизни. Все это было стерто с земли, хотя он не собирался вести хозяйство. Он не ел кукурузу или томаты, не пил воду или сладкий земляной мед. Вместо этого он питался плотью и пил кровь.

— Яретцы, ты когда-нибудь была внутри Великого города? — спросила Цитлали, девочка, прожившая всего солнечных десять лет — половину моего возраста, ее любознательностью можно заполнить все вокруг до небес. Ее черные волосы едва доставали до спины, а мои были такие длинные, что почти казались земли.

— Нет, — ответила я на ее вопрос и взяла ее за темную руку. — Мы мацехуальтинцы, — напомнила я ей. Мы недостаточно достойны, чтобы попасть в Великий город.

— Сегодня мацехуальтинец, но солнце взойдет, когда я, Каухтли, сын Матлала, смогу пробудиться как цуаухипильтинец. — Старший брат Цитлали поднял дубинки в сторону храма, приветствуя солнце.

Каухтли слыл лучшим воином в деревне. На голове выбриты волосы по бокам, и там на его коже цвета темной крови проступали метки его предков.

— Цуаухипильтинец, — прошептала я. Я никогда не встречала такого воина, но знала о них — величайшие из воинов, титул, который мог быть дарован только императором и только тем, кто доказал, что больше всех достоин.

— Нет, если император никогда тебя не увидит, — подшутила над ним сестра, и прежде чем он ответил бы подобным выпадом, она бросила мою руку и побежала к деревьям.

— Цитлали, подожди! — кричала я ей, бросившись вслед. Ветер подхватил ее черные волосы, и они развевались на бегу, пока она, смеясь, удалялась в лесу в направлении деревни. — Цитлали!