Малая земля
Шрифт:
Забрав из карманов убитых документы, Борзенков побежал, уже не маскируясь, к Зуеву.
— Успокоил, — коротко сообщил он встревоженному Зуеву. — Давай быстрее сматываться…
…Ласковое апрельское солнце клонилось к горизонту. Борзенков сидел около лежащего на носилках Зуева. Оба молчали, усиленно дымя один трубкой, другой здоровенной трофейной сигарой.
— Придется с месяц полежать в госпитале, — нарушил молчание Зуев. — Не думал, что такое приключится. Вот и наша очередь, Миша, расставаться. Что поделаешь —
— Сюда едва ли успеешь, — возразил Борзенков.
— Это почему же?
— А вперед пойдем. Не век же сидеть будем на этом пятачке.
— Ты прав. Но все равно найду свою бригаду, где бы она ни была.
Подошли два санитара, чтобы нести Зуева на берег. Когда наступит темнота, к берегу подойдут наши катера и заберут раненых.
Зуев окинул прощальным взглядом неказистые землянки, несколько месяцев служившие жильем малоземельцев, и на душе его стало грустно. Кто был солдатом, тот знает, как жалко расставаться с фронтовыми друзьями, с которыми делил табачок, радость и горе.
Оглянувшись кругом и понизив голос, чтобы не слышали санитары, Борзенков произнес, почему-то запинаясь:
— Может, в Геленджике, когда малость поправишься, выберешь часок и сходишь к Люсе… Ты ей скажи, что… Сам знаешь что… Пришвартовала она мое сердце… После войны пусть ждет…
— Пришвартовала, говоришь?
— Намертво. Ты что, не веришь? Честное слово!
— Ну что ж, это даже, пожалуй, хорошо…
— Так скажешь?
— Скажу, скажу, — улыбнулся Зуев. — Ну, Миша, пора. Прощай!
Борзенков наклонился и поцеловал товарища.
— Не прощай, а до свиданья, — поправил он его.
Санитары подняли носилки и понесли. Михаил смотрел им вслед и чувствовал, как какая-то пелена застилала его глаза. Он бросился за ними вслед, крича!
— Провожу тебя до берега, Петя…
Сто тридцать первый
— Плакал?
Командир 8-й гвардейской бригады, пытливо посмотрел на хмурое остроскулое лицо сержанта Дмитренко.
Сержант сдвинул темные стрельчатые брови и облизнул сухие обветренные губы.
— Плакал, — тихо ответил он, стараясь не глядеть на командира.
Командир бригады хотел что-то сказать, но только кашлянул, махнул рукой и полез в карман за портсигаром. Сержанта надо утешить. У него большое горе. Но как это сделать? Дмитренко не мальчик, не слабая беззащитная женщина, он солдат, один из лучших снайперов, на его счету более ста убитых гитлеровцев.
Командир бригады нахмурился и суровым голосом сказал:
— Сегодня на охоту не ходи, не советую. А то сгоряча голову потеряешь.
Дмитренко исподлобья взглянул на него и пожал плечами.
— Плохо вы меня знаете, товарищ полковник, — обиженно проговорил он. — У меня теперь еще больше ненависти к фашистам появилось.
— Вот, вот, об этом я и говорю, — оживленно сказал полковник, — ты остынь немного. Я опасаюсь, что ты совершишь сегодня какой-нибудь безрассудный поступок.
— Этого не будет, —
— Хочешь идти?
— Да.
Полковник вздохнул и улыбнулся, окинув теплым взглядом стройную фигуру Дмитренко. Он любил этого украинского паренька, ершистого и неукротимого.
— Смотри, будь осторожен. Горячку не пори, — назидательно выговорил он, пожимая на прощанье руку снайперу.
Дмитренко вышел из блиндажа полковника, недовольно ворча про себя: «Пропало утро — самое удобное время для охоты. Попробуй сейчас проберись на хорошее место для засады. И чего он меня вызывал? Нельзя, что ли, было вызвать вечером?»
Не понял и не оценил сержант заботы полковника.
Напарник и ученик сержанта солдат Сумкин в ожидании своего учителя сидел в просторном блиндаже саперов и по обыкновению «точил лясы». Этот широколицый, плотно сложенный, вечно улыбающийся пензенский колхозник любил поболтать. Особенно нравилось ему говорить в рифму. Он украшал свою речь стихами, вроде: «Минуты покоя врагу не давай, увидел фашиста — стреляй», «Убил гада — душа рада», «В наступлении не мешкай, продвигайся перебежкой, а ежели стоп — рой окоп».
Около Сумкина сидели четыре сапера и слушали.
— Есть словцо одно такое, — хитро поблескивая глазами, говорил Сумкин, — как услышит фашист — воет. Отгадайте, что это?
Один из слушателей хмыкнул.
— Ясно какое — «катюша».
На некоторое время в узких глазах Сумкина появилось смущение. Отгадка во фронтовой газете была не такая. Подумав немного, он промолвил несколько растерянно:
— Тогда получается, что от двух слов фашист воет.
— А какое слово второе?
— Окружение.
Саперы рассмеялись. Один из них сказал:
— Изменить загадку надо.
Дмитренко просунул голову в блиндаж и, не входя, коротко крикнул:
— Пошли.
«Стрельнув» закурить, Сумкин подмигнул саперам:
— Будет дело!
Выйдя из блиндажа, он спросил Дмитренко:
— Разрешил полковник?
Дмитренко хмуро ответил:
— Фашистских гадов никто не может запретить убивать.
— Это верно, — благодушно заметил Сумкин, — снайпер должен работать чисто, каждая пуля — в фашиста. Фашиста не бить — живу не быть.
Дмитренко поморщился, но ничего не сказал. Сумкин вспомнил о горе сержанта и, виновато мигнув, замолчал. Он читал письмо матери Дмитренко и вполне сочувствовал сержанту. Он даже заучил это письмо наизусть. Мать писала из недавно освобожденного украинского хутора Михайловского. Напрягая память, Сумкин припомнил письмо слово в слово, даже вспомнил, где стоят запятые и точки.
«Сынок Володя, — было написано в письме, — сообщаем мы тебе, что твоих братьев положили гитлеровские бандиты. Уложили Ивана, Петра. Дмитро стал партизаном. Нашелся изменник, выдал. Расстреляли и Дмитра. А еще сообщаем тебе, сынок, что отцу гитлеровцы отрубили правую руку. А я сама дуже стала слаба. Не встаю с постели пятую неделю. Вот шо зробылы фашисты с нами, сынок. Твоя мать Александра Дмитренко. Писала Мария Цымбалюк».