Мальчик и его маг
Шрифт:
– Я не… – У Шандора на глазах выступили слёзы, говорить тоже было тяжело, как будто бы он вот-вот выблевал сердце на траву. – Вы… так неправильно…
– Он ещё спорит, ты смотри… – опекун покачал головой. – Я считаю до трёх. Раз.
Он отодвинул тронутый ржавчиной засов.
– Два.
Открыл калитку.
– Три, – сделал шаг на улицу, и Шандор, кажется, всё-таки пробежал пару шагов за нитью, прежде чем потерять сознание.
Ранним утром погожего летнего дня на поляне, что в стороне от дороги,
– Я сплю, – сказал первый, не открывая глаз. – Я крепко сплю, так что давай-ка сотвори что-нибудь сам.
– Я не умею, – сказал мальчик и потянул на сей раз за шарф. Шарф был роскошный, из мягкой и тёплой шерсти, и владелец его, не открывая глаз, быстро поймал и накрыл ладонь мальчика своей. – Я не умею! – повторил мальчик и попытался вырвать руку, но не смог. – Я не как вы, я не могу так! Отпусти!
– Ого, холодная какая, – сказал первый и всё-таки открыл глаза. – Ты что, правда голодный? М-да, действительно.
Он отпустил мальчика и сел прямее. Глаза у него были тёмные, а взгляд внимательный.
– Я тебе сколько раз говорил, – начал он то ли сердито, то ли весело, но мальчик вздрогнул, так что тот осёкся, беззвучно выругался и продолжил другим тоном, с досадой: – Что, сложно сказать «Шандор, я правда есть хочу»?
– Шандор, я есть хочу.
– Да не тогда, когда уже всего трясёт, а сразу. Сложно?
Он цокнул языком, отвернулся от мальчика и принялся копаться в дорожной сумке. Там были хлеб и окорок, но не было ножа, потому что нож Шандор как раз и выменял вчера на еду – продешевил, но сотворить что-то из воздуха посреди города казалось риском. Тем более что в последние дни на любой запрос о пище из воздуха сперва сыпались яблоки, а ими и Шандор, и Ирвин – так звали мальчика – были уже сыты по горло.
Шандор достал круглый, с хрустящей коркой хлеб, передал Ирвину и засвистел сквозь зубы. Прищурился, протянул правую руку себе за спину, рассеянно повращал ладонью в воздухе, как будто разминая кисть, и вдруг стиснул за рукоять отменный хлебный нож. Взвесил, подкинул, перехватил поудобней. Отрезал ломоть ветчины, протянул Ирвину. Ирвин смотрел потемневшими глазами.
– Ну, – Шандор ещё раз сунул ему ветчину, но Ирвин не брал, – есть будешь, нет ли?
– Не хочу, спасибо.
– Не пояснишь?
– Я должен сам… сам добыть.
– Ой, горюшко. Добудешь ещё, времени полно.
– Но у меня не получается! Я не могу так!
– Вот поешь и посмотрим, что ты там не можешь.
Шандор протягивал ветчину, но Ирвин медлил.
– Я же вообще не должен это мочь.
– Снова старая песня. – Шандор закинул сумку на плечо, переступил с ноги на ногу, встряхнулся. – Да ну и кто тебе сказал такую чушь? Ешь, и пойдём. Всё равно спать ты мне уже не дашь.
– Вы не хотите спать.
–
Ирвин промолчал и всё-таки вгрызся в хлеб и ветчину.
Первый приступ скрутил Шандора вечером, когда он с опекуном отошёл от дома на день пути. Шандор смотрел на прошлогоднюю хвою под ногами и хотел разуться, но опекун не дал.
Шандор спрашивал всё утро:
– Кто вы? Почему я должен с вами идти? Где мой отец?
Опекун сперва сказал:
– Я расскажу позже.
С укором сказал, будто Шандор сам должен был понимать такие вещи. Как будто его каждый день дёргали за невидимую нить у сердца и вели по лесу неведомо куда. Он спрашивал ещё и ещё. Он останавливался. Он закричал:
– Да никуда я с вами не пойду! Вам надо, вы и тащите. Вы же отойдёте, я упаду от боли, ну и всё. Почему ни о чём вы не рассказываете? Что вы с отцом?.. Он мёртв? Скажите, мёртв?
Опекун, в своём чёрном с бордовым пальто, остановился тоже. Поднял брови. Сказал:
– Тебе известно такое понятие, как долг?
– Каждый из нас должен заботиться о твари самой малой. С уважением относиться к ямам и оврагам, прудам, и рекам, и озёрам, и ручьям. Не собирать больше валежника, чем следует. Быть благодарным земле. Не обижать леса.
– Не совсем то, чего я ожидал. Твой долг пока состоит в том, чтоб жертвовать силу свою и желания дворцу, благодаря которому эта земля ещё стоит. Теперь пошли.
– Но…
– Тишина проясняет мысли.
Опекун шевельнул кистью – незаметно, вскользь, – и Шандор вдруг понял, что не может говорить. Вообще не может, даже челюсти разжать. Задышал носом часто-часто, сглотнул слюну, хотел чихнуть, и не смог, и заплакал, конечно. Нос быстро забился, и дышать стало трудно.
– Что ж. Ты всегда теперь намерен так трястись?
Шандор замотал головой. Слёзы текли и текли, и он вытер их рукавом; опекун шёл вперёд, не оглядываясь, натягивая нить. Под вечер он остановился, из кожаной, с узором, не подходящей для леса непрактичной сумки вытащил припасы. Голос он Шандору вернул, потом снова забрал, снова вернул.
– Ты в силах вечер обходиться без вопросов?
Шандор закивал уже привычно. От еды мутило. Потом он вовсе упал на хвою, не успев даже подстелить плащ, и опекун коснулся его лба. На миг закрыл глаза, слушая что-то.
– Землю трясёт, на севере, у гор. Не думал, что ты почувствуешь.
Шандора тоже трясло, теперь не от плача, а непонятно от чего. Он согнулся пополам, желудок жгло. Опекун налил воды в кружку, которую достал из воздуха, шепнул над ней что-то, от чего вода будто потускнела. Сказал:
– Пей.
– Не хочу.
– Значит, через не хочу.
Приобнял Шандора, чтоб тот мог встать, помогал держать кружку.
– Когда земля горит, мы тоже горим. Не пойму, почему на сей раз почувствовал ты; может быть, дело в том, что ты моложе. Давай, ещё глоток. Вот и отлично. Давай, чем раньше ты оправишься, тем раньше там всё стихнет. Да, понимаю, боль целой равнины.