Мальчик с голубыми глазами
Шрифт:
Позднее мать пыталась приукрасить эту историю, словно та и впрямь нуждалась в приукрашивании. Самой-то Кэтрин никогда по-настоящему не нравилась религиозная музыка, и уж меньше всего — рождественские гимны с их простенькими мелодиями и убогими стишками. Моцарт — еще куда ни шло, с его страстным призывом, обращенным к родственным душам. В общем, выдуманная матерью легенда имела десяток различных вариаций, от Моцарта до Малера и даже до неизбежного Берлиоза, словно сложность музыки имела какое-то отношение к самим звукам или к тем ощущениям, которые они пробуждают в человеке.
А
В том, как звучат в хоре мальчишеские голоса, есть нечто непередаваемое, нечто трепетное и тревожащее. Их голоса взмывают ввысь, пребывая как бы на грани срыва, и в них странным образом сочетаются нечеловеческая нежность и беспредельная чистота с почти болезненной резкостью.
Эмили слушала первые такты гимна, полностью погрузившись в мир музыки. Затем голоса вновь взлетели:
Снег выпадает, Ложится на землю Слой за слоем, Слой за слоем…При повторе фразы «слой за слоем» голоса мальчиков добрались до той самой ноты, верхнего фа-диез, которая всегда воздействовала на Эмили столь мистическим образом, и девочка заплакала. Не от горя и даже не от взрыва эмоций; это был просто рефлекс, оскомина, возбуждение вкусовых бугорков на языке после того, как съешь что-нибудь очень кислое или обожжешь рот острым перцем чили.
«Слой за слоем, слой за слоем…» Мальчики пели, и все в душе Эмили вторило им. Она тряслась от зимнего холода, она улыбалась, она поднимала лицо к невидимым небесам и открывала рот, ловя эти падающие снежинки. На целую минуту Эмили застыла, вся дрожа, на краешке сиденья, и каждый раз, когда голоса мальчиков брали верхнюю фа-диез, эту странную, магическую ноту, полную вкуса мороженого и головной боли, глаза девочки моментально наполнялись слезами, и слезинки стекали по ее щекам. Ее нижняя губка дергалась от волнения — ей казалось, что она соприкасается с самим Господом Богом…
— Эмили, что с тобой?
Ответить она не могла. Сейчас для нее имели значение только эти волшебные звуки.
— Эмили!
Каждая нота входила в ее душу нежно и легко, как нож в масло, каждый аккорд являл собой единство формы и содержания. По лицу снова полились слезы.
— С ней явно что-то не так! — Резкий голос Кэтрин доносился словно откуда-то издалека. — Нет уж, Фезер, извини, но я увожу ее домой.
Эмили почувствовала, как мать задвигалась, потянула за ее пальто, на котором она сидела, чтобы быть повыше.
— Вставай, милая, пойдем. Нам вообще не следовало сюда приходить.
Неужели в голосе матери звучит удовлетворение? Ее ладонь у Эмили на лбу была горячей, как в лихорадке, и какой-то липкой.
— Она вся горит, Фезер! Дай-ка мне руку, Эмили, и мы…
— Нет, —
— Детка, дорогая, ты расстроена…
— Ну пожалуйста!..
Но мать уже схватила ее за руку и потянула из зала. И даже аромат дорогих духов не заглушал исходившего от Кэтрин явственного запаха скипидара. Эмили отчаянно пыталась за что-нибудь зацепиться, подыскивала такие волшебные слова, которые заставят мать остановиться и понять, что ей, Эмили, совершенно необходимо вернуться и еще послушать…
— Пожалуйста, мамочка! Эта музыка…
«Твоя мама к музыке равнодушна», — раздался у нее в ушах отцовский голос, странно далекий, но вполне отчетливый.
К чему же она тогда неравнодушна? Что в таком случае заставит ее вернуться?
Кэтрин уже почти удалось вытащить дочку из зала. Эмили так отчаянно сопротивлялась, что у нее даже платье под мышкой лопнуло — оно было слишком мало. Ее душило пальто с меховым воротником, которое мать на нее напялила. И волна скипидарного запаха была удушающей, запаха лихорадочной горячности, запаха материной болезни…
И Эмили вдруг отчетливо поняла — с той зрелой прозорливостью, которая намного опережала ее реальный возраст: она никогда больше не пойдет в отцовскую школу, никогда не посетит ни одного концерта, никогда не будет играть с другими детьми, так как мама боится, что они сделают ей больно или толкнут ее, никогда не будет бегать с ними в парке, потому что может упасть…
Эмили думала о том, что если они сейчас уйдут из зала, то мама постоянно будет поступать так, как захочет. Слепота, которая никогда ее, Эмили, особенно не тревожила, все-таки утащит ее на самое дно, как собаку с привязанным к хвосту камнем, и тогда она попросту захлебнется и утонет.
Должны же найтись какие-то слова, магические слова, которые заставят маму остаться! Но ей было всего пять лет, и никаких магических слов она не знала и чувствовала, что скользит по проходу между рядами, зажатая мамой и Фезер, а чудесные голоса хора все бурлят в воздухе, точно весенние воды…
Средь зимнего мрака Когда-то давно-о…И тут ее осенило. Это было так просто, что она даже охнула, потрясенная собственной наглостью. Оказывается, она действительно знает магические слова! Десятки слов! Знает чуть ли не с колыбели, просто до сих пор не находила им применения. И отлично понимает, какая устрашающая сила заключена в них. Эмили открыла рот, потрясенная внезапным демоническим озарением, и прошептала:
— Цвета…
Кэтрин Уайт сразу резко затормозила, забыв даже поставить на пол поднятую ногу.
— Что ты сказала?
— Цвета. Пожалуйста. Я хочу остаться. — Эмили глубоко вздохнула. — Я хочу послушать цвета.
blueeyedboy: Как смело с твоей стороны, Альбертина. Полагаю, мне придется ответить тем же…
9