Мальчик с короной
Шрифт:
— Три раза кипяченная, товарищ художник! Высшего качества, дистиллированная… Натюрморт веками на ней стоять будет!
Художник смеется и кивает головой.
— А ваши, молодой человек, поэтические опыты? Дерзаете?
— Дерзаю… Вон вчера был в военкомате… Приписное выдали, месяца через три призовут…
— А вы не отчаивайтесь, молодой человек! В армии лучшие стихи были написаны…
— Я не отчаиваюсь… Может, скоро возьму и напишу поэму!
— Ого, уже и поэму! Не рано ли? Впрочем, почему рано? Лермонтов
— А пейзажи написали?
— Вот, до сих пор пишу… — грустно разводит руками художник и начинает втягиваться в люк.
— Послушайте, Айвазовский! — нарочно развязно говорит Кончинский. — Не наше, конечно, дело, мы люди маленькие, но… Вот ходите вы тут, бродите, пишете, пишете… Дался вам этот мост. Он что — член правительства, генерал? Таких мостишек тысячи… Кому он нужен? Кто за картинку эту заплатит? Не понимаю…
Художник быстро спускается по трапу и громким неприятным тенорком произносит:
— Я уже, кажется, объяснил, милейший, вашему начальнику, что работаю над пейзажем по заказу Главного управления Всесоюзного мостостроительного управления — иными словами, ГУВМУ… А сколько я зарабатываю в день, час, минуту — никого не касается. Могу сказать, что не так уж мало — на жизнь хватает!
Кончинский не сдается:
— А вот мой знакомый художник клубы оформляет, столовые и даже пивбары… Так он деньгу лопатой гребет. Берет лопату и гребет в тумбочку к жене. Ее спрашивают: «А откуда ты деньги берешь?» А она этак губки бантиком-фантиком сложит и говорит: «Из тум-боч-киии…»
Все смеются. Художник выходит. Сразу же раздается яростный лай, грохот, и художник тут же возвращается. Рукой он придерживает разорванную штанину. Все бросаются к нему. Нина Ивановна кричит:
— Укусил?! Укусил?! Укусил!!! Так, прежде всего введем противостолбнячную сыворотку… Потом от бешенства… Юрочка, пока я буду перевязывать, пожалуйста, быстро позвоните в Пастеровскую — пусть срочно пришлют примерно восемьсот грамм сыворотки… Сейчас вколем! У меня и шприцик стерильный есть…
Тянет онемевшего от ужаса художника за рукав. Художник кричит:
— Не надо укол! Не надо… Не хочу! Поймите вы меня — не кусал он меня! Просто гавкнул, а я от естественного чувства страха перед служебной собакой дернулся и зацепился за какой-то крюк… Укола не надо!
— Не надо притворяться, голубчик… — нежно и настойчиво Нина Ивановна тянет художника в кабинет. — Это же совсем не больно, вот спросите у Юрочки — я ему каждое дежурство делаю…
— Увольте, любезная, зачем мне делать… Вы бы лучше иголку с ниткой… взаимообразно, так сказать…
Нина Ивановна все-таки уводит его к себе.
Со стороны набережной приближаются
С жалобными воплями по трапу вниз сбегает полный мужчина-кавказец. На нем черный костюм, галстук сбился набок, глаза, как две большие черные маслины, испуганно вытаращены. Мужчина дергается, подпрыгивает на одном месте, хватает всех поочередно за рукав и тащит наверх, при этом он беспрерывно кричит:
— Держи его, ара! Держи быстрей! Держи, клянусь мамой, уплывет-утонет! Вах, что делал! Что делал!!!
Водолаз Юра трясет его за плечо:
— Успокойтесь, товарищ, в нашей зоне никто не тонет! Мы наблюдаем акваторию… Успокойся, тебе говорят, толком расскажи, что…
Восточный мужчина, не слушая, выкручивается из лапы водолаза, бежит к борту и тычет пальцем в воду:
— Вот он! Ара, давай! Клянусь, все твое, давай, давай!
К борту подбегают все служащие станции. Из медпункта выходит Нина Ивановна и художник в синем халатике, из-под которого высовываются худые бледные ноги.
Наконец все вслед за неизвестным мужчиной замечают что-то плавающее в воде. Юра отдает команду — и в катер прыгают Мишка и Кончинский. Катер, взревев, удаляется. Мужчина бегает по палубе дебаркадера и, заламывая руки, беспрерывно кричит:
— Влево! Влево, клянусь! Не видишь, что ли, э-э-э! Влево давай, ара! Давай! Давай! Давай!
Из маленькой, собравшейся на набережной толпецы зевак слышно ворчание:
— Ишь, раскричался… Все давай ему, давай…
— Кровь, видать, горячая — так остудим зараз…
— Что вы, товарищи, у человека, может, несчастье…
— Фулюганють и фулюганють — в реку бросають чевой-то…
— Красивый народ, эти грузины!
Растолкав толпу у трапа, появляется милиционер Баранчук. С трудом переводит дыхание, выравнивает козырек фуражки на мокром от пота лбу и поднимает руку со свистком. Зеваки многозначительно переглядываются. Милиционер Баранчук хлопает сзади восточного мужчину — тот испуганно приседает и, оглянувшись, сразу начинает кричать:
— Товарищ милиционер, дорогой! Клянусь мамой, душа не выдержал… Не хотел бросать в реку… ээ! Рука сама — шайтан! Не я…
— Хорошо, — соглашается Баранчук. — Документы попрошу, гражданин…
Мужчина вытягивается:
— Алибабаев — моя фамелия… Мустафа Ибрагимович… Командировке я… проездом… Понымаэшь, дорогой?
Баранчук внимательно осматривает документы и со словами: «Мы, гражданин, все всегда понимаем…» — складывает и кладет себе за пазуху.
Алибабаев хватается со стоном за голову.
— Клянусь, не я! Она, шайтан, сама кинула! Ох, Мустафа… Что будэт, что будэт…
Из толпы реплики: