Мальчики и девочки (Повести, роман)
Шрифт:
Даная
В комнате Нади помимо старенького платяного шкафа с зеркалом и деревянной кровати стоял у окна небольшой письменный стол, над ним полочка для книг да в противоположном углу тумбочка под проигрыватель, кресло. Вся мебель – немудреная, нестильная, немодная. Девочка жила среди простых вещей, но они были просты до поры до времени, как старая позеленевшая лампа Аладдина. Стоило снять с полки фломастер и потереть им о чистый лист бумаги, как распахивались ворота дворцов, анфилады комнат, целые эпохи, и
Перо торопливо скользило по бумаге, очерчивая полы фрака и всю фигуру Анатоля в танцевальном полупоклоне, Наташа подалась к нему и уже положила руки на плечи…
– Наташа! – крикнул Николай Николаевич на кухне жене. – Наташа!
Перо убыстрило бег.
– Что? – крикнула Надя, выглядывая из полуоткрытой двери, за которой только что собиралась обсудить во время танца последние приготовления к побегу. Музыка, под которую она рисовала, еще звучала на проигрывателе.
– Ты разве у нас Наташа? – засмеялся отец. – Я мамочку зову.
– Ты меня не звал? – переспросила дочь.
– Надюшка, что случилось? – встревожился Николай Николаевич.
– Пап, ты знаешь, я совсем зарисовалась. Мне показалось, что я Наташа Ростова.
Она улыбнулась, но все еще была немножко растеряна.
– Ну и чего ты испугалась?
– Я не испугалась.
– Значит, вошла в образ. Прошу прощения, что вызвал тебя нечаянно из девятнадцатого века, – пошутил отец.
Она вернулась в свою комнату и долго смотрела на рисунок. Наташа, которую обнимал Анатоль, была и Надей. Она себе это только что доказала.
Надя отодвинула в тень готовый лист, попыталась набросать портрет Андрея Болконского, но рука помимо воли вычертила профиль Марата Антоновича. Она взяла другой фломастер, другой лист бумаги, попыталась представить себе Пьера Безухова, но вместо него из глубины зачерченного линиями пространства опять глянули глаза вожатого. Папа не понял главного, что Анатоль Курагин не просто Анатоль Курагин, а еще и Марат Антонович.
Надя выключила настольную лампу, передвинула кресло к темному окну и стала смотреть на улицу. На подоконнике стояли плошки с кактусами, она машинально поглаживала их колючие иголки, смутно припоминая, что собиралась зачем-то совсем недавно, когда читала китайский трактат по живописи, отломить одну иголку.
В дверь позвонили. Мама торопливо прошлепала в коридор, потянуло по ногам холодком.
– Можно к вам? Надя дома? – послышался голос Ленки Гришиной.
– Дома, дома, Надюшка дома, заходи!
Надя ждала, не зажигая света. Скрипнула дверь, и Ленка недоуменно остановилась на пороге:
– Ты спишь, что ли?
– Нет, заходи.
– Чегой-то ты в темноте сидишь?
– Готовлюсь к проведению средневекового опыта, – она подняла на фоне окна руку с пальцами, сложенными в щепотку.
– Что это у тебя?
– Иголка от кактуса. Садись к столу, только
Ленка опустилась на стул, стоявший сбоку, глаза привыкли к темноте, и она увидела Надю, неподвижно замершую в кресле с полузакрытыми глазами.
– Ты что… с чертями общаешься?
– Нет, – засмеялась Надя, – с китайским художником Гу Кай-Чжи. У меня там на столе, по правую руку от тебя, лежит «Трактат о живописи из сада с горчичное зерно». Как рисовать по китайским канонам лотос, бамбук, камни, человека. У Гу Кай-Чжи была интересная теория портрета. Он считал изображение на холсте или на бумаге двойником живого человека. Соседская девушка никак не хотела его полюбить. Тогда он нарисовал ее, уколол колючкой в сердце, и она его полюбила. Представляешь? Жили люди, верили…
– А ты кого хочешь уколоть? – тихо спросила Лена.
– Не знаю. Я ведь не верю в это. Одного человека, – добавила она грустно. – Одного хорошего человека.
– Из нашего класса?
– Одного хорошего человека не из нашего класса, но из класса млекопитающих.
Темнота располагала к откровенности, и Лена, понизив голос до шепота, спросила:
– Ты его любишь?
– Не знаю. Я о нем часто думаю. И на улице всегда помню, что могу встретить. Но он обо мне не думает, и потому мы никак не можем встретиться. Вот и все. Можешь зажигать свет. Никакого разговора про это не было.
– Нет, подожди, – сказала Ленка. – А иголка от кактуса? Ты уже провела опыт?
– Я передумала. Боюсь сделать ему больно, – засмеялась Надя.
Она потянулась к лампе, но Ленка перехватила руки и не дала прикоснуться к выключателю, а потом и вообще выдернула шнур из розетки.
– А может быть, это не просто так, – сказала она. – Китайцы, они не дураки. Может быть, это как-нибудь связано с телепатией. Они иголками лечатся. У тебя есть его портрет?
– Даже два.
– Коли оба, – решительно махнула Ленка рукой.
Надя молча покачала головой, потом нерешительно протянула колючку Лене.
– Не могу.
– Чего ты? Не веришь, а боишься? Давай сюда, я за тебя проведу эксперимент, – она забрала колючку, попробовала о ладонь, голосом палача сказала: – Ничего, подойдет. Где портрет?
– Может, не надо? Лучше не надо, Лена, не надо лучше.
– Этот, что ли? – взяла рисунок, на котором был изображен гордый молодой человек, стянутый жестким воротничком мундира.
– Нет, это я рисовала Долохова.
– Этот? – взяла Лена другой рисунок.
Надя промолчала.
– Значит, этот, – она наклонила лист к окну, пытаясь в слабом свете рассмотреть лицо Марата. – Ничего, симпатичный, если тут нету лакировки действительности. А куда же колоть?
– У Гу Кай-Чжи написано – в сердце, – напомнила Надя.
– У тебя не нарисовано сердце, только голова и шея.
– Ну, приблизительно, где оно должно быть на листе бумаги, – совсем тихо сказала Надя, обреченно откидываясь на спинку кресла и закрывая глаза.