Мальчики и девочки (Повести, роман)
Шрифт:
Старые корешки книг тесно стояли на полках, девушка в синем халате с раздвижной лесенки тянулась к толстому тому в коричневом переплете с серебряным барельефом на обложке. Увидев вошедших, она кивнула и улыбнулась вожатому. Марата здесь знали. Откуда-то сбоку подошел потрепанный тип с голодной физиономией.
– Привет, старик! Ну, как, все в порядке с теми книжками?
– Как всегда, – ответил вожатый, – без тебя я просто осиротел бы. Спасибо, старик.
– Пожалуйста, старик, – ответил и тип и пообещал: – На днях тут один грозился принести Мишле, протоколы допросов Жанны д'Арк. С
– О чем ты спрашиваешь, старик? Разумеется. А сейчас нам нужно, – Марат положил руку на плечо Нади и, освобождаясь от неприятного знакомого, подвел к прилавку, где на полках стояли энциклопедии, словари, справочники. – Вот что нам нужно. Ниночка, – окликнул он продавщицу, – за сколько идет Брокгауз и Ефрон?
На двух верхних полках, блестя золотыми обрезами, красовались все девяносто томов знаменитой энциклопедии.
– За сто двадцать, – ответила девушка и бойко добавила: – По шестьдесят рублей с носа. Я имею в виду старика Брокгауза и старика Ефрона.
– Вообще-то не советую, старик, – протиснулся все тот же назойливый тип. – Говорят, в Ленинграде этого добра навалом и лучшей сохранности. Можно достать за полцены.
– Ты ничего не понимаешь, старик, – ответил ему Марат, стараясь попасть в его доверительный тон и явно не попадая. – Мы не собираемся платить деньги. Мы покупаем без денег. Важно, что мы это берем. Берем? – спросил он заговорщицки у Нади.
– Конечно, – смущенно опустила она глаза, – у нас же в круглой гостиной все полки пустые.
– Поставим на стеллаж, что против камина. Огонь будет играть на золотых корешках, – озорно рассуждал вожатый, видя, как к нему с удивлением прислушиваются и тип, и Ниночка.
– Он пригодится потом и Дуське, – напомнила Надя.
– Пока, старик, – похлопал вожатый по плечу своего ошарашенного знакомого, – спасибо за совет.
В обычном разговоре Марат не употреблял жаргонных словечек, но сейчас у него было озорное настроение, и Надя видела, что знакомый хотел, чтобы его называли «старик».
Они унесли в пустых руках все девяносто томов из магазина и, весело переглядываясь и хохоча, как дети, двинулись дальше. Немного успокоившись, придя в себя после удачной покупки, Марат закурил. Остальные сигареты он опять положил в сумочку, и Надя наслаждалась хорошим днем и сладковатым дымом сигареты, который изредка относил в ее сторону налетающей из переулков ветерок.
Они были довольны собой. Они играли в игру, родственную той, которую любили затевать герои Булгакова: Азазелло, Коровьев, Кот-Бегемот и прекрасная ведьма Гелла. Оба одновременно подумали об этом, и Марат, кивнув на низенькую темную арку, ведущую в глубь арбатских дворов и двориков, сказал:
– Где-то здесь находится дом застройщика, у которого Мастер снимал комнату.
– Да, – согласилась Надя. – Мы с Ленкой все здесь облазили. Нашли много похожих.
– Ты, Надюш, все поняла в романе?
– Два человека любят друг друга, несмотря ни на что… Чего же тут не понять? – ответила она, глядя себе под ноги.
– Пожалуй, – с запинкой сказал Марат.
Он собирался ей объяснить, что это «Мениппея», «космическая эпопея», «сатирическая утопия», «философская книга»,
– Пожалуй, – повторил он. – Но это только одна линия в романе: о людях. А есть еще о боге и дьяволах. Понтий Пилат, Пятый прокурор Иудеи, вынужденный подписать смертный приговор проповеднику Иешуа Га-Ноцри. Сложность всего этого тебя не испугала, когда ты села рисовать?
– Вторую линию тоже поняла, – сказала Надя. – Казнили же невинного. Разбойника второго помиловали, а его казнили, хотя он был не виноват.
Дома у нее остался рисунок, на котором она изобразила столбы на Голгофе с распятыми на них людьми. Разбойник Гестас, обезображенный страданиями, обвис на своем кресте, а Иешуа Га-Ноцри Надя вознесла так высоко, что и крест, и вся фигура, и невыносимые страдания остались за обрезом листа. Видны лишь прикрученные к столбу веревками ноги. Она как бы хотела доступными ей средствами избавить от мук мужественного проповедника, взошедшего за свои убеждения на крест так же, как Джордано Бруно на костер.
– Так ведь казнили же невинного, – сказала она еще раз, думая, что Марат не понял ее.
– Я слышу, Надюш. Твое объяснение трагедии ершалаимского проповедника так просто, что почти гениально. Вероятно, можно и так. Я привык к более громоздкому оформлению мыслей, к длинному говорению. Может, мы в самом деле распустили головы, как некоторые люди распускают животы. И там, где можно сказать фразу, пишем книгу. Ведь действительно весь миф о Христе строится на том, что казнили невинного… Ну, а третья линия, Надюш?
– Об этой всей чертовщине? – спросила она. – Я не люблю, когда Азазелло, Коровьева, Воланда и вообще всю эту шайку-лейку называют чертовщиной, дьявольщиной. И ну, в общем, как-то опошляют этим, что ли. Хотя они, конечно, принадлежат к виду чертей, – она помолчала, подыскивая слова. – Не знаю, они очень милые какие-то, особенно Азазелло. Я сделала его немножко похожим на Пушкина. Папа рассердился, сказал, что он этого не понимает.
Надя не могла объяснить ни отцу, ни сейчас Марату, что черти в романе Булгакова ей кажутся такими же близкими, как Чиз с его крокодилами и обезьянами. Они носят нелепое обличье, но представляют не злые, а добрые силы мира, и просто несправедливо, что Азазелло, сделавший столько хорошего для Маргариты, – такой урод. У него огромный клык, который торчит над губой, обезображивая внешность. Она придала его облику едва уловимое сходство с Пушкиным, и, несмотря на свой клык, Азазелло стал симпатичным.
– А почему ты сделала его похожим на Пушкина? – спросил Марат. – Может, отец в чем-то прав? У Булгакова такая подробность не упоминается.
– Это неважно. Азазелло черт, а Пушкин был чертовски талантлив, – пошутила Надя. – Он не очень похож, а едва заметно, совсем немножко. У меня так получилось, потому что я к нему лучше всех отношусь после Мастера. А папа возражает. Он хвалит мои прежние рисунки, еще детские, когда было все ясно и понятно. Ему надо, чтоб я и сейчас так рисовала. А я не могу. Мне трудно, я уже повзрослела. В детстве нас учили, что параллельные линии не пересекаются, а сейчас я знаю, что пересекаются. Я даже зачеркивать стала иначе.