Мальчишка с бастиона
Шрифт:
Рябые гребни раскатывали по бухте, словно упрямо сопротивляясь движению шлюпок, яликов и гичек. Множество народу переправлялось на Северную и оттуда. Только сейчас, в лодке, Колька припомнил, что ведь сегодня последний день пасхальной недели. Он припомнил, с какой торжественностью зазвонили неделю назад колокола севастопольских церквей. Как за день до начала пасхи на бастионах закипела приборка, стирка, бритьё, - наводился морской корабельный порядок, до настоящего блеска! К празднику готовились так, словно не было никакой войны, никаких бомб и оружейной пальбы. Пришла на батарею
Лодка врезалась в гальку и застыла. Вынесли на берег носилки, уложили на стоявшую невдалеке телегу, почти такую же, как у Федота. По размокшей крутолобой дороге она покатила вверх к кладбищу. Мальчик шёл рядом.
У обрывистого берега Северной стороны расположился целый палаточный городок.
Сюда съехались оставшиеся в городе семьи, когда началась вторая бомбардировка.
Городок этот напоминал цыганский табор, вот только шатры в большинстве своём были из парусов кораблей, затопленных в бухтах. Здесь же и наспех разбитые лавчонки, и незавершённые укрепления этой ещё не познавшей натиска врага части города.
Телега ползла по узкой лощине вверх между двумя небольшими холмами. Впереди ещё несколько таких же телег, прикрытых матросскими и солдатскими шинелями, а то просто грязной парусиной. Лошади привычно тянули к большой наспех сколоченной часовне, стоявшей на вершине северного холма.
Глуше звучала канонада. Мальчик тлел не оглядываясь. Взгляд бессмысленно уставился в дощатый задок телеги. Сапоги мерно вминались в вязкую полоску земли между следами от колёс…
Приехали. Два здоровенных солдата из похоронной роты, подхватив носилки, зашагали по направлению к часовне. Оттуда доносилось пение. Отпевали убитых офицеров. Даже для многих низших офицерских чинов не хватало места под сводами молельни. Не успевали сколачивать гробы, и многих хоронили просто так, в братских могилах, но строго разделяя по родам войск, полкам и экипажам - всё кладбище было разбито на участки.
Носилки с телом отца установили у входа, приставив их к длинному ряду убитых, над которыми торопливо произносил слова молитвы высокий худой священник.
Охрипший его голос с трудом прорывался сквозь дым кадила и сиреневатый чад лампадного масла. Кто-то рядом с Колькой тихо плакал и, словно захлёбываясь, вскрикивал иногда.
Мальчик стоял, плотно сжав губы, и смотрел на отца, как будто хотел запомнить его лицо навеки. Отец был странно не похож на себя. Чёрные усы казались совершенно чужими, лишними на белом, как туман, лице. А эти закрытые глаза…
Колька старался не глядеть на них - он боялся… И страшная мысль сверлила в мозгу: «Неужели его сейчас заберут от меня?» И ещё одна: «Почему я не плачу?
Ведь все вокруг плачут…» Но слёзы замёрзли в груди, хотя резковатый апрельский ветерок пытался раскрыть сомкнутые губы, смежённые ресницы. …Отца похоронили за часовней, выше её, почти у самого гребня холма, по склону которого разбежались кресты, кресты, кресты. Колька сидел на камнях, ещё до войны приготовленных для надгробий, и глядел на город. Отсюда, как на ладони, был виден рейд и Южная бухта, Корабельная сторона,
Город дымился, загорался, гулко вздыхал и казался огромной кочегаркой. Мальчик напряжённо вглядывался в небольшую лощину у подножия Малахова кургана, пытаясь разглядеть в ней небольшое кладбище. Там похоронена мать. Но за дымом не было видно могил, а может, их давно уже разбомбили английские снаряды…
Подсел одноногий солдат на костылях. Вытащил кисет, трубку и не спеша набил её.
Раскурил, потом, помолчав немного, не глядя на мальчика, спросил:
– Схоронил кого?
Колька не ответил.
Солдат не стал переспрашивать. Продолжал, словно говоря для себя:
– Сколько нашего брату тут успокоилось за эти полгода? Видимо-невидимо… Давеча унтер из похоронной команды сказывал, будто тысяч-от семьдесят будет. Вот как выходит - бьют народ-то. Оно и понятно: против одного Севастополя - француз, англикан, турок да ещё какие-то там cap… саракины не то сардины - тож полезли на русского!.. Вот поди потягайся с этакой тьмой-тьмущей…
А Колька думал, глядя на вздрагивающие дымки бастионов:
«Зачем, зачем это люди убивают друг друга? У французов ведь тоже немалость погибших и у англичан тоже… Сколько дней длится бомбардировка и неведомо, когда кончится… Где-то здесь, верно, лежит и Иван Нода, и молоденький канонир из отцовского экипажа. По дороге к Графской пристани Федот сказал, что свёз с батареи и дядьку Евтихия - ему оторвало ногу… Весь этот ад не укладывается в голове, это непонятно никак… Когда померла маманя, все говорили: не жильцом была всё одно. Оно и верно: болела не меньше года. Но тут - здоровый, сильный отец и вдруг - в земле… Нет, нет, это какая-то ошибка… Зачем это?»
– Говорят, у одних французов, - продолжал, попыхивая трубкой, одноногий солдат, - припасено снарядов на семь мильонов этих самых франков!.. Не веришь?
– он повернулся к Кольке, хотя тот не сказал ни слова.
– Хрестом могу заручиться: один зуав полонённый сказывал.
И он продолжал говорить, словно пытаясь доказать Кольке, что боезапасов у неприятеля больше, будто Колька спорил с ним…
«Когда объявляют перемирие, чтобы убрать трупы, - продолжал думать своё мальчик, - наши да враги мирно расхаживают между траншеями, а потом уходят по сторонам и снова начинают убивать друг друга из пушек и винтовок…»
К солдату подсела маленькая старушка, и он всё своё красноречие переключил на неё.
– Вчера француз думал, что четвёртый бастион умертвил вконец. Ан нет! Ночка прошла - и всё залатали.
– Говорят, Камчатку по второму разу с лица земного сносят, - поддакнула старушка.
– Это оно только так кажется, - пояснил солдат.
– Накидали туда зёрнышек немалость, конешно. Однако палит, точно говорю: палит Камчатский люнет!
– он докурил трубку, продул её и, пряча в кисет, продолжал: - Оно, бабуся, вишь какое дело получается: супостату штурм во как нужен, позарез. Инакше царь наш молоденький всю Россию созовёт на подмогу, и тогда несдобровать французам и англиканам. Вот они и бьют нещадно - авось где брешь пробьют и в штыки бросятся.