Мальчишка с бастиона
Шрифт:
– Россия - велика. В ней и варварства, и благородства предостаточно.
– Оно верно, ваше благородие, - согласился возница.
– Постой, постой, - вдруг сказал Пирогов, пристально глядя на Федота.
– Уж не Яремчук ли ты будешь?
– Яремчук, ваше благородие.
– Да мы с тобой, братец, знакомы, - усмехнулся профессор.
– Не ты ли недавно с гошпитальной койки сбежал?..
– Так ведь, ваше благородие… - начал было оправдываться Федот, но Пирогов не дал ему договорить.
–
– Так я выздоровевши был…
– «Выздоровевши»!
– передразнил его профессор.
– А если б заражение крови?!
– Пирогов подошёл вплотную к вознице и пощупал плечо.
– Не беспокоит?
Яремчук вытянулся по стойке смирно, как на плацу.
– Зажило, ваше благородие! Рукой вы только тогда приложились, и враз зажило.
Пирогов усмехнулся и промолвил с грустинкой:
– То-то и оно, что рукой… Чтоб из пушки выпалить - ядро требуется. Верно, Николка?
– Точно.
– А мне медикаменты!
– Пирогов умолк, словно что-то вспоминая, и с горечью добавил: - А медика-ментов-то нет…
– Ваше благородие, а верно матросы сказывают, что одному солдату голову оторвало, а вы её приживили, и теперь он вновь воюет.
Пирогов рассмеялся.
– Голову пришить - это дело не хитрое! А вот некоторым начальникам ума пришить не мешало б… Да вот беда, искусство врачевания ещё не дошло до этого, - и Пирогов вновь повернулся к Федоту, - вот ты говоришь…
Но дальнейшего разговора Колька уже не слышал. Алёнка потянула его из-за стола.
Они незаметно пробрались в сени и вышли во двор.
Стоял тихий южный вечер, без дуновения ветерка, с сочными, щедро рассыпанными звёздами.
Присели на каменной размытой дождями скамье у калитки. Алёнка прихватила с собой сделанного Колькой чёртика и теперь любовалась его выразительным рисунком на фоне серебристого неба.
Колька сказал, прислушиваясь к редким выстрелам, доносившимся издалека:
– На Корабельной никак не угомонятся.
– И неожиданно: - А ведь Максимка-то был на Камчатке… Как он теперь и где?..
Алёнка опустила игрушку на колени и, повернувшись к мальчику, спросила его:
– А ты меня вот так поминаешь на баксионе: «Как она теперь и где?»
Колька смутился.
– Так ведь известно, где ты: коли не дома, значит, к нам пошла, а коли не к нам, значит, к мамане, помогаешь в гошпитале.
– Маманя говорит, что очень боится за тебя, Ни-колка, как бы не случилось с тобой неочастья… Я тоже боюсь, - уже тише сказала девочка.
– И я за тебя.
– Нет, нет, Николка, я ведь сразу убегаю, когда стрельба начинается… ты не бойсь…
Они помолчали немного, а потом Алёна тихо сказала:
– Мамка, знаешь, как тебя любит… Говорит, наче братишка ты мой…
Колька
– Ты сказывал, что будешь наведывать нас с маманей почаще, а сам…
– Меня ведь в увольнение на вечер-то пустили… Я теперича в списке числюсь, на довольствии полном, - не без гордости сказал Колька.
– Служба - она ведь служба, коли отпустят…
Из домика послышалась тихая, заунывная песня. Свет в окошке стал не так ярок - видно, притушили одну свечку. От этого песня казалась ещё более скорбной.
Пала грусть-тоска тяжёлая На кручинную головушку: Мучит душу мука смертная, Вон из тела душа просится…– Маманя петь любит, - сказала Голубоглазка, - и песен тьму знает.
– Потом неожиданно спросила: - А как обученье твоё? Скоро книжицы читать будешь?
– Сегодня всю кириллицу прикончил, - радостно заговорил Колька.
– Сам Берг Александр Маври-киевич проверку делал. Всё прочитал по пушке, без единой заковырки!..
Девочка с уважением смотрела на него. Глаза её излучали одновременно и удивление, и гордость за Колькины успехи. А он продолжал:
– Вот погоди - выучусь, потом тебя обучу. Непеременно! Дядька Степан говорит: ещё месячишко, и всё смогу прочитать! Во как!
Горело, словно в больших снежинках, небо, где-то рядом по привычке лаял уцелевший пёс. Они сидели, плотно прижавшись друг к другу, и на какое-то время, казалось, позабыли о войне, о бастионах, о французах. Было тихо, удивительно тихо…
Оставляя след, пронеслась в небе английская конгревова ракета. Колька встал, натянул потуже бескозырку и сказал:
– Пойду в хату - распрощаюсь. Пора на редут.
Алёнка взяла его руку, и они неторопливо пошли к двери…
А утром его разбудил осипший голос унтер-офицера Семёнова:
– Николку Пищенко к их благородию лейтенанту Шварцу!
Колька мгновенно вылез из фурлыги и вытянулся перед офицером:
– Что? По какому случаю?
– только и пробормотал он.
– Не знаю, - ответил Семёнов. Но глаза его подозрительно улыбались.
– Давай, давай побыстрее!
– командовал он.
– Я мигом, - сказал Колька и нырнул под навес.
Унтер-офицер прокричал вдогонку:
– Ты не торопись! Чтоб всё чин-чином было, по форме! Слышь?!
Вылез удивлённый Степан.
– Чего стряслось-то, Василь Фёдорович?
Семёнов, неожиданно насупив брови, громко, чтоб слыхал Колька, сказал:
– Вчерась когда возвратился Пищенко с увольнения?