Мальчишки из Васильков. Повести
Шрифт:
— Просто так, от нечего делать, — ответил Петя. — Сидели и считали...
— А не маловато ли знаков препинания?
Петя посмотрел на Серого.
— Пока хватает, — ответил тот.
— Угу, — сказал я и, раскрыв тетрадку на первой странице, принялся читать:
В Мамайских катакомбах хлад и мрак. В душник-колодец снег летит колючий. За камнями отвалов скрылся враг. На горстку партизан нахлынув тучей...Прочтя
— Читайте дальше, — заерзал Серый.
Я понял, что они пристально следят за моими глазами, за выражением лица, ждут и боятся моего первого слова. Мне не хотелось их мучить, но и сказать я им долго ничего не мог. И даже когда прочел последнюю строку: «К утру следы их снегом замело» — речь шла о том, что оставшиеся в живых партизаны вышли из катакомб, — я продолжал мучительно искать те слова, которые должен был произнести первыми. Я набрал в легкие воздуху и выдохнул, откинувшись на спинку стула:
— Ладно. — И тотчас добавил, видя, что Петя и Серый продолжают смотреть на меня растерянно: — Кусок из этой поэмы вы прочтете вдвоем, — на слове «вдвоем» я сделал ударение, — вы прочтете вдвоем на первомайском вечере. И это все, что я могу вам сказать.
— А вообще? — спросил Серый.
— Вообще? — переспросил я. — Вообще мало знаков препинания.
Мальчишки улыбнулись.
— А какой кусок можно прочесть? — спросил Петя, вытирая ладонью лоб.
— Это мы сейчас уточним, — ответил я и. полистав тетрадку, выбрал середину.
— Понятно, — вдруг помрачнел Серый и встал. — Я так и знал.
— А что такое? — удивился я.
— Это написал Петька. Пусть он сам их и читает, — ответил Серый и направился к двери.
— Стоп! — поймал я его за руку. — А если добавим еще строк сорок?
— Зачем? — потянул руку Серый и отвернулся. — Раз они вам не понравились, значит... — Мальчишка взял в нем верх над рассудительностью, мальчишка обидчивый и строптивый.
Я посильнее сжал руку Серого и привлек его к себе. Мне захотелось посадить его на колени и погладить по голове.
Но Серый, пожалуй, обиделся бы на меня после этого еще сильней.
— Ты будешь читать! — приказал я. — И те сорок строк тоже! Ты — артист, я — режиссер. Мой приказ надо выполнять, иначе...
— Что иначе? — спросил Серый.
— Иначе все развалится, — ответил я. — И всем нам станет очень скучно жить. — Мне должно быть удалось изобразить на лице скуку зеленую, потому что Серый улыбнулся и сказал:
— Артист вы, ей-богу. И как вам это удается?
— С трудом, — ответил я.
9
Вечером в совхозе состоялось открытое партийное собрание. Не первое с тех пор, как я приехал в Васильки, но памятное для меня тем, что я впервые выступил в прениях по докладу. Речь в докладе директора шла об итогах хозяйственной деятельности совхоза за прошедший квартал. Итоги были утешительные: совхоз сдал запланированное количество яиц; директор хвалил доярок
Выступали многие, мне особенно понравилась речь старика Селиванова. Он начал с вопроса:
— А в чем дело, товарищи? Что нам мешает? — и сурово посмотрел на президиум. — Что нам мешает? — повторил свой вопрос Селиванов глядя в зал. — Одно. Да я не первый раз говорю об этом. Ослабел дух братства. Мы забыли, что помимо прав и обязанностей у нас есть еще, должен быть, без него не обойтись, дух братства, магнит, который притягивает людей друг к другу, отчего им становится тепло жить. Вот приказ, вот начальственный окрик, вот кулаком по столу Егор Павлович трахнул — и все полетело в разные стороны, как бильярдные шарики, который в лузу, а который об стенку. Плохо!
— Соблюдайте регламент! — крикнул кто-то из зала.
— Вот, — поднял руку Селиванов. — Слыхали? Про собственную беду знать не хотят. Но я кончил. Все, — старик вернулся на свое место.
Тогда попросил слова я. Мне было жаль старика, и я озлился на Егора. Во время выступления Селиванова он улыбался глядя в зал, и качал головой, — дескать, и мне, и вам все это уже давно знакомо, старик чудачит, что с него возьмешь. А старик был прав. Дух братства — это огонек, на который сходятся люди. Его питают человеческое участие, добрая забота друг о друге, спокойное размышление и такое решение дел, когда каждый прилагает к тому свои силы. Тогда огонек разгорается и светит ярко всем. Многим можно пожертвовать ради дела, но огонек этот должен светить всегда.
Если некоторым кажется, что это только красивые слова, сказал я, пусть задумаются над таким фактом: из всех парней и девчат, участников клубной художественной самодеятельности, только пятеро работают в совхозе. Остальные — в городе, в санаториях, в магазинах, на винном заводе. А сколько народу толпится по утрам на остановке городского автобуса? Не развлекаться они ездят в город, не за покупками, а на работу. Город отнимает у совхоза рабочую силу, сказал я, потому что васильковцы заскучали в своем селе, утратили с ним духовное родство. Я сказал еще о том, что руководители хозяйства не пытаются наладить духовный контакт с рабочими, особенно с молодыми. Это, конечно, не значит, закончил я свое выступление, что все ведущие специалисты должны заниматься в кружках художественной самодеятельности, хотя и это не самый плохой способ общения с молодежью. Я посоветовал директору не улыбаться, а подумать об этом всерьез.
— Стало быть, против меня пошел, — сказал мне после собрания Егор. — Впрочем, найдутся и у меня к тебе претензии, — и посмотрел на меня из-под бровей.
— Вряд ли, — сердито ответил я.
Серый, услышав, как я хлопнул калиткой, вышел мне навстречу.
— Наговорились? — спросил он.
— Наговорились.
— А у меня мысль, — сказал Серый.
— Интересная?
— Что надо!
— Выкладывай, — сказал я и присел на каменный бордюр, которым был отделен от дорожки огород. Серый пристроился рядом. Я закурил. Вечер был звездный и тихий. Вдруг кто-то промчался мимо нашего дома на мопеде. Серый бросился к калитке и вернулся разочарованный.