Мальчишки из Васильков. Повести
Шрифт:
Кузьма Петрович, лежа на лавке, встретил их с улыбкой, спросил:
— Не заснули?
— Что ты, папка! — ответила Лена. — Как ты?
— Порядок. Совсем не больно. Алешка молодец... Закурить бы теперь. Сигареты мои, кажется, в рюкзаке. Поищи.
Лена протянула отцу сигарету, Степка поднес зажженную спичку.
Кузьма Петрович прикурил, шумно затянулся.
— Вот теперь совсем хорошо, — сказал он.
Алешка захоронил в песке бинты и вату, ополоснул тазик и, отойдя от него подальше, забрел по колено в воду. Долго мыл руки, зачерпывая со дна ил, глубоко дышал, стараясь поскорее избавиться
Было уже далеко за полночь, когда они улеглись спать. Кузьма Петрович и Лена остались в сторожке, а Алешка и Степка, натаскав сухой камки, устроили себе постель под открытым небом — четверым в сторожке было не разместиться. Побросали на камку все, что нашлось — фуфайку, пустые мешки, старую дырявую шаль, и улеглись, укрывшись длинным плащом Кузьмы Петровича.
— Ничего, перезимуем, — сказал Алешка. — Мы прошлой осенью с Гринем в скирде ночевали. Промокли до нитки, тьма кругом непроглядная, грязища, куда идти, не знаем — заблудились. А дождь хлещет, как из ведра, ветер ревет — чистый ад. Костра не разжечь, укрыться негде, зубы так и клацают, хоть челюсть подвязывай... Ничего, все обошлось. Правда, я потом целую неделю носом хлюпал, — Алешка шмыгнул носом, словно решил показать Степке, как это делается. — А здесь теплынь, тишина — рай. Часа через три солнце взойдет... Прошлой зимой, — продолжал Алешка, — мы попали в метель...
— Опять с Гринем? — спросил Степка.
— И Гринь был, а всего человек десять. Метель, я тебе скажу, была такая, что собственную руку, когда к глазам поднесешь, тогда и видишь.
— Я помню эту метель, — сказал Степка.
— Да, но ты, наверное, на лежанке сидел, а мы в степи были — разница большая. Сошлись, топчемся на одном месте. Одни говорят, что надо идти против ветра, другие — за ветром. Откуда он дует, никто не знает, потому что сорвался неожиданно, а мы в голой степи были — никаких ориентиров, снег, как белая скатерть. Я тогда про иголку вспомнил, которая была у меня в шапке. Догадываешься, почему?
— Нет, — признался Степка.
— Иголка была намагниченная. Привязали иголку к нитке, взял я конец этой нитки в зубы, чтоб не так дрожала, меня обступили со всех сторон... — от ветра заслонили. Ждем, когда иголка успокоится. Дождались. И тут все как захохочут. Я и сам расхохотался, аж за живот схватился. Догадываешься почему?
— Нет.
— А ты подумай.
— Иголка была не намагниченной?
— Мы к стволу ружья прикладывали — липла.
— Тогда не знаю, — сказал Степка.
— Все просто, — объяснил Алешка. — У иголки ведь концы не покрашены в синий и красный, как у стрелки компаса. Какой показывает на север, а какой на юг, не понять.
— Действительно, — засмеялся Степка. — И что же?
— А ничего. Пошли против ветра. Через два часа добрались до Гавани.
— Хлюпал?
— Ага, хлюпал. Опять, — засмеялся Алешка. — Оттого у меня нос, наверное, и растет, как поливная картошка. — Он придвинулся ближе к Степке. Помолчали.
— Кто же теперь будет охранять острова? — спросил Степка.
— Я, — сказал Алешка.
— Врешь, — удивился Степка.
— Спроси у Кузьмы Петровича. Я не напрашивался, он сам мне предложил. Только к Желтому мысу плавать запретил. Боится, что и меня могут подстрелить. Слово взял.
— Сила! — сказал Степка. — И лодку оставляет тебе?
— Конечно. И бинокль.
— Лена уже знает?
— Кузьма Петрович сам ей об этом скажет.
— И она будет плавать с тобой?
— А что? Если захочет конечно.
Степка замолчал. Повернулся к Алешке спиной, притих.
— Спать будем? — спросил Алешка.
Степка не ответил.
— Спишь уже?
Степка не спал. Он онемел от тоскливого чувства, которое вдруг овладело им. Лежал с открытыми глазами, сжав губы, и, казалось, готов был расплакаться. И заплакал, наверное, если бы рядом не было Алешки — этого счастливчика, который большего огорчения, чем хлюпающий нос, пожалуй, никогда и не знал. А тут... Завтра Степка вернется домой, получит от родителей взбучку, а потом зароется в подушку и будет думать о том же, о чем думает сейчас, — это самое большое несчастье — о том, что он снова остался один: без стихов, без Лены, без острова, никому не нужный, скучный человек...
— Меня вы, конечно, с собой не возьмете? — шепотом спросил Степка.
Теперь не ответил Алешка. Он спал.
Лена вышла из сторожки, тихонько прикрыв за собой дверь. Было еще рано — солнце только-только поднялось из-за Желтого мыса. Кочки, камни, кусты отбрасывали длинные тени. Песок был прохладный и влажный. На обитой толем крыше сторожки блестели капли росы. Алешка и Степка спали у стены на солнечной стороне. Лохматая Степкина голова покоилась на Алешкиной груди. Лицо у Степки было серьезным, словно он решал алгебраическую задачу. Алешка посапывал, шевелил беззвучно губами.
Лена поднялась на цыпочки и сняла с крыши гарпуны, свой — трезубый, насаженный на легкую алюминиевую трубку, и отцовский — двузубый, тяжелый, похожий скорее на обыкновенные вилы, чем на гарпун. Затем подошла к спящим мальчишкам и, присев на корточки, постучала пальцем Алешке по лбу. Алешка открыл глаза и уставился на нее, словно перед ним была не Лена, а нечто до невероятности странное.
— Вставай, — шепотом сказала Лена. — Пойдем за камбалой, а то кормить вас нечем.
— Ага, — хрипло ответил Алешка. — А этого?
— Пусть спит. Осторожно. — Лена укрыла Степку — от солнца, не от холода — и пошла за мисками.
Степка проснулся и обнаружил, что Алешки рядом нет. Поднялся, обошел сторожку, заглянул в окно. Кузьма Петрович лежал на лавке, курил. Увидев за окном Степку, пригласил войти.
— Что это вы чуть свет повскакивали? — спросил он у Степки. — Где Лена?
— Не знаю. Алешки тоже нет, — ответил Степка.
— Экие рань да встань. Рыбачат, наверное. Как спалось?