Мальчишки с улицы Пала

Молнар Ференц

Фери Ач обернулся и кивнул Пасторам:

– Жидковат больно. Бить не стоит. Вот что… Искупайте-ка его.

Краснорубашечники прыснули. Засмеялся и Фери Ач. Пасторы тоже схватились за животы. Себенич подбросил в воздух свою кепку, а Вендауэр принялся скакать, как бесноватый. Даже Гереб осклабился, стоя под деревом. Посреди всеобщего веселья лишь одно лицо осталось серьезным – маленькое личико Немечека. Он был простужен и уже несколько дней кашлял. Сегодня мать даже запретила ему выходить на улицу. Но он не мог усидеть в комнате: в три часа улизнул из дому и с половины четвертого до самого вечера дрожал на верхушке дерева. Но он ни за что на свете не скажет об этом. Сказать, что простудился? Да его

еще сильней высмеют и Гереб осклабится еще противней: растянет рот до ушей, так что все зубы вылезут наружу. Нет, уж лучше молчать. Под общий хохот он терпеливо позволил отвести себя на берег, где его и окунули в мелкую воду озера. Страшно сильные парни были эти Пасторы! Крепко держа Немечека, один – за руки, другой – за шиворот, они по уши погрузили беднягу в воду, и на острове в этот миг разразилась целая буря ликования. Краснорубашечники весело приплясывали, подбрасывали кепки, улюлюкали и гикали:

– Гейя, гоп! Гейя, гоп!

Это был их клич.

Веселый гомон всколыхнул вечернюю тишину. Непрерывные возгласы «Гейя, гоп!» сливались с громким смехом. А на берегу, у самой воды, из которой, словно печальный маленький лягушонок, выглядывал Немечек, стоял Гереб. Широко расставив ноги, он хохотал во все горло, кивая в сторону жертвы.

Наконец Пасторы отпустили Немечека, и он выбрался на берег. Тут-то, при виде этой насквозь промокшей, грязной фигурки, и пошло настоящее веселье. Вода струилась с бедняги ручьями, а когда он опустил руки, хлынула из рукавов, как из ведер. Все отскочили от него, когда он стал отряхиваться, словно мокрая собачонка. Посыпались обидные возгласы:

– Лягушка!

– Наглотался?

– Что ж ты еще не поплавал?

Немечек не отвечал. С горькой усмешкой разглаживал он свою мокрую курточку. Тут к нему подступил Гереб. Заносчиво вскинув голову и осклабясь, он спросил:

– Ну что? Хорошо было?

Немечек поднял на него свои большие голубые глаза.

– Да, хорошо, – тихо промолвил он и повторил:– Хорошо; гораздо лучше, чем расхаживать по берегу и насмехаться надо мной. Да лучше целый год просидеть в воде, чем стакнуться с врагами своих друзей! Это неважно, что вы меня в воду окунули. Я сам недавно в воду шлепнулся; а вот ты и тогда уже здесь был, среди чужих. Но меня вы сколько угодно можете звать к себе, хвалить, подарками задабривать – я вас знать не хочу. Окунайте меня в воду хоть сто, хоть тысячу раз – я все равно и завтра и послезавтра приду сюда и спрячусь где-нибудь, так что вы меня и не заметите. Не боюсь я вас! А если вы придете к нам, на улицу Пала, землю нашу отнимать, мы все будем там! Вдесятером мы поговорим с вами иначе, вот увидите. Со мной-то легко справиться. Кто сильней, тот и победил. Пасторы сильнее, вот они и отняли у меня шарики в саду музея. Это не трудно, когда десять против одного! Что ж, пожалуйста. Можете избить меня, если вам так нравится. Ведь стоило мне захотеть – и не пришлось бы купаться в озере. Но я не пошел к вам. Хотите – топите меня, хотите – убивайте, только я никогда не буду предателем, как этот, который там стоит… вон там…

Он протянул руку, указывая на Гереба, у которого смех так и замер на губах. Фонарь озарял красивую белокурую головку Немечека и его мокрую, блестевшую на свету одежду. Гордо, чистосердечно, отважно смотрел он Геребу прямо в глаза, и Гереб почувствовал, будто, ему на душу ложится какая-то тяжесть от этого взгляда. Он насупился и опустил голову. В это мгновение все примолкли; тишина настала, точно в церкви, и было ясно слышно, как с одежды Немечека на твердую, утоптанную землю капает вода… В этой тишине прозвучал голос Немечека:

– Мне можно идти? Все молчали.

– Значит, вы не будете меня бить? Мне можно идти? – спросил он еще раз.

И так как ему опять не ответили, он

неторопливо, спокойно, с достоинством пошел к мосту. Никто не пошевелился, не тронулся с места, чтобы его задержать. Все почувствовали, что этот белокурый малыш – настоящий герой, достойный называться мужчиной… Двое часовых на мосту, на глазах у которых разыгралась вся сцена, уставились на него, но ни один не посмел его тронуть. Когда же Немечек ступил на мост, вдруг загремел низкий, гулкий голос Фери Ача:

– На караул!

И часовые, встав «смирно», вскинули вверх свои копья с серебристыми остриями. Одновременно все краснорубашечники щелкнули каблуками и высоко подняли свое оружие. Все это было сделано молча; только серебряные концы копий блеснули в лунном свете, да стук шагов донесся с моста. Некоторое время еще слышалось хлюпанье башмаков, полных воды… Немечек ушел…

Краснорубашечники, оставшиеся на острове, в замешательстве переглядывались. Фери Ач понуро стоял посреди лужайки. К нему приблизился Гереб, белый как мел.

– Слушай… я… – начал было он.

Но Фери повернулся к нему спиной. Тогда Гереб отошел к неподвижно застывшим краснорубашечникам и, обращаясь к старшему Пастору, снова пролепетал:

– Слушай… я…

Но Пастор последовал примеру командира – тоже повернулся спиной к Геребу, который остался стоять в полной растерянности, не зная, как поступить. Немного погодя он сдавленным голосом произнес:

– Кажется, я могу уйти.

Но и на этот раз никто ему не ответил. И он ушел тем же самым путем, каким только что удалился Немечек. Но Геребу никто не салютовал: караульные на мосту, опершись на перила, глядели в воду. Шаги его прозвучали и стихли в безмолвии Ботанического сада.

Теперь, когда не было чужих, Фери Ач подошел к старшему Пастору. Подошел вплотную, так что лица их почти соприкоснулись.

– Ты отнял у этого парнишки шарики в саду музея? – тихо спросил он.

– Я, – так же тихо ответил Пастор.

– И брат твой был там?

– Да.

– «Эйнштанд» устроили?

– Угу.

– А я не запретил разве краснорубашечникам отнимать шарики у малышей?

Пасторы молчали: с Фери Ачем не поспоришь. Командир смерил их строгим взглядом и спокойным, но не терпящим возражений тоном приказал:

– Ступайте купаться.

Пасторы в недоумении уставились на него.

– Что? Непонятно? Да, да, прямо в одежде. Теперь ваша очередь.

И, заметив на некоторых лицах улыбку, прибавил:

– А кто будет зубы скалить, сам полезет в воду. Охота смеяться у всех сразу пропала. Нетерпеливо взглянув на Пасторов, Ач поторопил их:

– Ну, живей, окунайтесь. По шею. Раз-два!

А отряду приказал:

– Кру-гом! Нечего на них глазеть.

Краснорубашечники повернулись спиной к озеру. Сам Фери тоже не смотрел, как Пасторы выполняют наложенное на них взыскание. Братья между тем уныло, медленно вошли в воду и покорно сели на дно, погрузившись по самую шею. Мальчики не видели их, слышали только плеск. Кинув взгляд на озеро и убедившись, что оба действительно погрузились по шею, Фери Ач скомандовал:

– Сложить оружие. Марш!

И повел отряд с острова. Часовые задули фонарь и примкнули к отряду, который, мерным шагом прогрохотав по мостику, скрылся в чаще сада.

Пасторы вылезли из воды. Взглянув друг на друга, они, по привычке, сунули руки в карманы и тоже двинулись восвояси. Им было ужасно стыдно, и они шагали молча.

И покинутый всеми островок, залитый лунным светом, погрузился в вечернюю тишину…

6

Когда на другой день около половины третьего мальчики друг за другом стали собираться на пустыре, каждому бросался в глаза большой лист бумаги, прибитый к внутренней стороне забора четырьмя огромными гвоздями.