Маленькая хня

Белоиван Лора

« — Фанинька, сними трусики, — канючил Ульянов, подрагивая серебряным ножичком.

— Пшол в жопу, — ответила mademoiselle Kaplan и тут же — дыщщь! — получила от возлюбленного по морде.

— Фанинька, сними трусики, — продолжал канючить Вольдемар, как будто ничего не случилось.

— Пшол в жопу...

Дыщщь!!!

— Фанинька, сними трусики...

Дыщщь!

Дыщщь!!

Дыщщь!!!

— Фанинька...

— Вольдемар, приглашай барышню к столу, чай пить будем!

—

Сейчас, мамочка, сейчас идем! Фанинька...»

Этого, конечно, не было. Это Радзиньски наверняка уже приврал. Ленин бы сразу пошел пить чай.

Он приехал спустя всего 3 дня после моего возвращения во Владивосток. Когда Эдуард Эдуардович Кербер отправил меня на вокзал встречать клиента, прибывающего к нам нетрадиционным способом из города, где я только что была, я не очень-то и удивилась. Но именно в этот раз шеф Ударился в подробные объяснения:

— Вы помните сказку о царевне-лягушке? — спросил он.

 — Да.

— Это очень хорошо, — Кербер помолчал и добавил, — от вас зависит, продлят нашему агентству лицензию или аннулируют к чертям собачьим.

Я бросила на заднее сиденье «Камины» очередной двухтомник Радзиньски и поехала за гостем, узнать которого должна была по воспоминаниям современников и совокупности простых признаков: он ожидался без багажа и вне расписания пассажирских поездов. Ехать было недолго — от агентства до вокзала рукой подать, просто я перестраховалась, не предполагая топать с вновь прибывшим клиентом пешком.

Машину поставила напротив одноименного памятника. Монумент, простирая руку в сторону вокзала, словно намекал мне на рандеву со своим прототипом. Раньше я думала, что памятник Ленина приказывает всем выметаться вон из города. Кстати, каким образом он сел в поезд, Ленин действительно не помнил: сбылось пророчество детского стишка о преодолении, ведь в нем ничего не говорилось ни о способе, ни о дате. А что касается способа и времени, то транспорт, как и даты — прерогатива Захарова Андреича, эксклюзивного дистрибьютора календарей и проездных билетов.

Ехал Ленин, однако, с комфортом, в пустом рефрижераторном вагоне. А монумент хотел меня запутать вконец — не знаю, что именно толкнуло меня под руку, но в последний момент я забрала машину с несанкционированной стоянки и рванула на товарную станцию Первая Речка. Успела только-только. Когда я подъехала. Ленин, один-одинешенек, уже стоял на виадуке и всматривался в вывеску станционного здания. Над местностью и Лениным кружили чайки, не вписавшиеся в разворот над морем.

«Эй», — сказала я, оставив между собой и клиентом четыре ступеньки.

«Фанинька?!» — обернулся он ко мне без всякого выражения на лице.

«Щаз, ага, — ответила я. — Вон внизу машина стоит, поехали».

Пахло от него зоологическим музеем. А совсем не тем, чего я так боялась.

* * *

Владивосток еще можно назвать Городом Пронумерованных Речек. В районе Речки № 2 когда-то размещалась пересыльная тюрьма, из которой ловко слинял на небо поэт Мандельштам. Жители Владивостока ужасно гордятся, что Осип доедал виноградное

мясо стихов именно на их территории, и практически каждый сможет показать вам, где находились бараки пересылки. Теперь здесь супермаркет и большой рынок. Водители автобусов покупают тут себе корм и разбрасывают окурки.

«— Фанинька, а какое у тебя было самое большое разочарование в жизни?

— Да не было, Володенька, не было у меня разочарований.

— А у меня было.

— Расскажи, пожалуйста.

— Мне один раз приснилось, что я — это ты. И вот я, Фанинька, уже не я, а ты, и сплю я, и во сне держу в руке мой, Володенькин, член. И такое у меня счастье во сне, такое счастье, ты и представить себе не можешь! И вот просыпаюсь я — не поверишь, Фанинька — от счастья, и еще счастливее мне делается, потому что понимаю, что я проснулся, проснулась то есть, а член-то все еще в руке...

— Ну, а разочарование-то где, Володенька?

— Дура! Ну член-то — мой! Но я же — не ты!!!

— Тьфу ты, Вольдемар, ну ты идиот, прости меня, ну честное слово».

...А вот все-таки несравнимая ни с чем радость ехать в своей машине и слушать, к примеру, «Апокалиптику», и обгонять автобусы, подрезая их или специально притормаживая на остановках, не давая им прижиматься к обочине или выталкивая их на встречную полосу, и видеть мат их водителей, высовывающихся из окон; мат разъяренных водителей, уносимый ветром в сторону Амурского залива — в данной ситуации лучшая, хоть и совершенно беззвучная, музыка. Лучшая — если не считать, конечно, этих четверых лапландских ребят, вступивших в такой порочный альянс с виолончелями, что даже чучело, сидевшее на заднем сиденье моей машины, как-то еще больше скукожилось, а в стекловидных его глазах появилось совершенно новое выражение; впрочем, я его еще слишком мало знала, чтобы судить о выражениях его глаз. Я просто добавила громкости, а когда через минуту глянула в зеркало заднего вида, то едва сумела увильнуть от гигантского, гофрированного посредине Икаруса — откуда он только взялся, совершенно непонятно.

Сидящий в моей машине Ленин плакал.

— Я хочу домой, — сказал он, — Фанинька, отвези меня к моей маме.

— Подождешь, — сказала я, — скоро приедем.

Почему они все стремятся умереть именно во Владивостоке? Я не знаю. Лично я бы меньше всего на свете хотела лежать в этой глинистой почве, постепенно замыливаясь и превращаясь в ту же самую глинистую почву. Я бы хотела превратиться в песок, если уж совсем нельзя на небо.

Задергался мобильник.

— Вы встретили Ленина? — спросил Кербер.

— Да. Город ему показываю, — ответила я.

— Весь не надо. Весь не имеет смысла, — сказал он и отключился.

«Интересно, чем оно питается?» — клянусь, я не произнесла этого вслух, я только подумала.

— Детьми революции, — ответил вдруг Ленин и открыв пасть, загоготал. Не просохшие еще слезки, навеянные то ли смычковыми, то ли ветром в открытое окно, вдруг увеличились в размере и скатились по монгольской его физиономии. «Чучела разве плачут», — удивилась я, поглядывая в зеркало.