Маленькая хня
Шрифт:
Самое интересное, что в Мавзолее опять что-то лежит. Впрочем, это-то как раз и не самое интересное.
Самое интересное, что ни одна холера не замечает парадоксальной надписи на деревянном столбике, вкопанном в изголовье могилы, что на 172-м участке Лесного кладбища во Владивостоке. «В.И. Ульянов. 1870-2002 гг.», — написано там. Мало кто вообще читает надписи на сиротских деревянных столбиках, вкопанных в могилы Лесного кладбища. Ленин ведь умер круглым сиротой. К тому же почти никто уже и не помнит
А больше всего на свете меня интересует, куда деваются мертвые водители автобусов. Вы знаете, они действительно повсюду. Недавно я задавила двух насмерть, но они тут же встали с трассы и как ни в чем ни бывало отправились слушать радио Fine. Когда я думаю про их смерть, то даже не могу представить себе похоронную процессию.
Свадьбу автобусных водителей я представляю, а похороны — нет. А когда я думаю про их жизнь, мне мерещится Длинная цепочка маршруток, которые движутся цугом по направлению к 14-му километру. И в каждом автобусе сидят обилеченные пассажиры, а среди пассажиров — я.
— Ну и как, катер-то был? В этот раз?
— Радзиньски! Прекрати, а? Как будто не знаешь.
— Откуда! Хотя, конечно, с этот компанией проблем не бывает, насколько я понимаю.
— Правильно понимаешь,
— Ну, а все-таки?
— Много будешь знать, за тобой приедет.
— Ну, все там когда-нибудь будем!
— Стыдно тебе, Эдик! Это штамп. Где именно мы будем, спрашивается? Не подскажешь?
— Самолет вон летит, — перевел тему хитрован Радзиньски. — Московский рейс.
— Это ты по звуку определил? — съязвила я.
— По расписанию, — серьезно ответил исторический беллетрист.
Лицензию Керберу продлили со штампом «навечно».
* * *
— Слышишь, Немирович, пиэсу нам сегодня под дверь подложили.
— Какую пиэсу, Данченко?
— Да говно, как обычно. Еще и массовки столько, как они это себе представляют?
— А-а. Ну и спали ее на хер.
— Да и спалил уже.
— Вот и правильно, вот и правильно.
Даже если бы я поклялась вам и съела землю, доказывая, что ко мне приходил Михаил Афанасьевич Булгаков, вы бы все равно не поверили. Поэтому врать не стану: не приходил. Я сама приперлась. Очень уж сильно хотелось узнать, что он думает про шестой том Дунаева, да сказать, что он неправильно посчитал квартиры в доме Драмлита. Кроме того, был у меня еще один вопрос, всем вопросам вопрос, ответить на который мог только он, Булгаков.
Правдами и кривдами, где прибегая к помощи журналистского удостоверения, но чаще — благодаря своей небесной красоте и редкому обаянию, дошла я до самых нужных
инстанций. Там мне выдали абонемент на одно посещение и предупредили,
После шмона мне выписали пропуск, предостерегли, что здешние обитатели способны на любую пакость и дали вертухая, чтобы показывал дорогу. Несмотря на скудное освещение, я его узнала, и мне взгрустнулось: обожаемый Сергей Довлатов, одетый в ватник на голое тело, был небрит и неухожен. Шли мы долгими катакомбами, Довлатов — все время позади, изредка поправляя: нет, щас налево, нет, щас прямо. Однажды мой немногословный Вергилий споткнулся, и из кармана его ватника выпала и зазвенела бутылочка. Я ее разглядела: флакончик из конфискованных. Довлатов дальше не пошел. Он поднял флакон, открутил крышку и, поднося спирт ко рту, махнул мне свободной рукой:
— Направо, потом прямо, там ступеньки, рядом дверь. Стучать не надо, открыто.
Нужная дверь и впрямь нашлась быстро. На ней висела картина с изображением блюющего в рюмку змея и подписью «МЕДПУНКТ». Я нажала на ручку и шагнула на серую поляну, посреди которой стоял накрытый к ужину операционный стол. По поляне парами и поодиночке ходили мужчины в расстегнутых белых халатах поверх телогреек. Было прохладно, но не то чтоб мороз.
— Здравствуйте, господа, — сказала я, немного конфузясь многолюдия, — разрешите войти?
Несколько лиц повернулось в мою сторону.
— Типичный случай так называемой наглости, — промолвил один худой, — сначала вломиться без стука, а затем просить позволения войти.
Я задохнулась от восторга: это был Чехов, и он меня заметил. «Но, позвольте, он-то что здесь делает?» — мелькнуло в моем мозгу. Додумать не получилось,
— Вы кто? — недружелюбно подступил ко мне какой-то чернявый господин. — Вы — психическая?
— Гаршин, все гораздо хуже, — сказал Антон Павлович, — она живая. Вдобавок — из начинающих.
Вокруг нас уже собиралась толпа.
— Антон Павлович! — залепетала я, чувствуя, что краснею, — и вы, господа, (как я рада вас всех здесь видеть — ой, нет, не к месту) простите великодушно! Мне Довлатов сказал — стучать не надо...
— Это который Довлатов? — переглянулись мужчины, — не из наших?
— Из охраны, наверное, мудила какой-нибудь, — сказал Чехов.
«И это — Чехов?!!» — поразилась я. Стало обидно за Довлатова.
— Он говорил, что единственный писатель, на которого бы он хотел быть похожим, это вы, Антон Павлович! — сказала я с робким укором.