Маленькая принцесса
Шрифт:
— Подумать только, — рассуждала Лавиния, — и это она хвасталась алмазными приисками! Однако и вид у нее! А уж странности… Я лично никогда ее не любила, но просто выдержать не могу, когда она смотрит и молчит, как будто хочет что-то про тебя узнать.
— Да, — сказала Сара, услышав об этом, — хочу. Потому и смотрю. Я люблю знать разные вещи. А потом о них думаю.
Что до Лавинии, на нее она как раз не смотрела, чтобы не сорваться. Старшая из учениц любила насолить ближним, а кто подойдет тут лучше, чем бывшая гордость школы!
Сара
— Военные не жалуются, — повторяла она сквозь сжатые зубы. — Вот и я не буду. Представлю, что я — на войне.
И все-таки детское сердце разорвалось бы от тоски, если б не три человека.
Главным из них, скажем честно, была бедная Бекки. Даже в ту, первую ночь легче было знать, что за стеной, в которой пищат и скребутся мыши, есть еще одна девочка. Позже это ощущение крепло. Днем изгнанницам почти не удавалось перекинуться словом, у каждой было очень много дел, и их бы немедленно обвинили в лени и нерадивости.
— Вы не обижайтесь, мисс, — шепнула Бекки первым же утром, — если я что не так скажу. Еще наорут. Они не любят, чтоб мы говорили одна другой «пожалуйста» и «спасибо» или там «извините», да и времени нету.
Однако еще до рассвета она забегала к Саре и помогала ей одеться, а уж потом шла растапливать плиту. А вечером Сара слышала робкий стук и знала, что личная горничная поможет ей, если надо. Первые, самые горькие недели Саре было трудно говорить, и они не сразу стали ходить друг к другу в гости. Сердце подсказало Бекки, что очень несчастных людей лучше не трогать.
Второй из трех утешительниц была Эрменгарда, но прежде произошли довольно странные вещи.
Когда Сара стала приходить в себя, она поняла, что вообще забыла о своей толстой подруге. Ей казалось, что их разделяют годы. Конечно, Эрменгарда была не только доброй, но и глупой. Она беспомощно цеплялась за Сару, просила объяснить ей урок, ловила каждое ее слово и вечно требовала новых сказок. Самой же ей нечего было сказать, а книг она не выносила. Словом, она была не из тех, о ком помнят в горе, и Сара забыла ее.
Это оказалось тем легче, что ее как раз вызвали домой, а когда недели через три она вернулась, она дня два Сары не видела. Потом они встретились на лестнице; Сара несла в починку груду белья (она уже умела чинить его). Вид у нее был странный, платье — короткое, ноги — длинные.
У Эрменгарды не хватило ума вести себя правильно. Она просто не знала, что сказать. Конечно, она слышала, что случилось, но все же никак не могла представить Сару жалкой и бедной, словно служанка. Она совсем расстроилась, как-то нелепо хихикнула и вскричала:
— Ой, Сара, это ты!
— Да, — ответила
Сара придерживала белье подбородком, глаза ее смотрели так странно, что Эрменгарда совсем уж потерялась. Ей почудилось, что она никогда не видела эту девочку. Может быть, ставши бедной, та превратилась в кого-то вроде Бекки?
— Как… как ты поживаешь? — выговорила она.
— Не знаю, — ответила Сара. — А ты?
— Я — ничего… — вконец оробела Эрменгарда. И вдруг прибавила: — Тебе… очень плохо?
Тут Сара проявила несправедливость. Именно в этот миг ее измученное сердце не выдержало, и она почувствовала: если человек так глуп, с ним делать нечего.
— А как ты думаешь? — сказала она. — Что мне очень хорошо? — И молча пошла дальше.
Позже она поняла: если бы она все не забыла с горя, то знала бы, что бедную, глупую Эрменгарду нельзя винить — она всегда терялась, смущалась, и чем больше чувствовала, тем нелепей себя вела. Но сейчас неожиданная, странная мысль пронзила ее обидой:
«Она — как все. Она и не хочет со мной говорить. Никто ведь со мной не водится».
Несколько недель их разделяла стена. Когда они случайно встречались, Сара отворачивалась, а Эрменгарда вконец терялась. Иногда они кивали друг другу, иногда — нет.
«Если она не хочет со мной говорить, — думала Сара, — буду держаться от нее подальше. Мисс Минчин мне в этом поможет!..»
Помогала мисс Минчин так, что они едва видели друг друга. Все заметили, что Эрменгарда стала еще глупее, а вид у нее был растерянный и грустный. Она вечно сидела на окне, как-то странно сжавшись, и молча смотрела на улицу. Однажды, проходя мимо, Джесси с любопытством взглянула на нее.
— О чем ты плачешь, Эрменгарда? — спросила она.
— Я не плачу, — глухо, неуверенно ответила та.
— Плачешь, — сказала Джесси. — Вон какая слеза скатилась с носа. И другая…
— Ладно, — сказала Эрменгарда. — Худо мне, и не твое это дело.
После чего повернула к ней толстую спину, вынула платок и откровенно в него уткнулась.
В этот вечер Сара позже обычного вернулась на чердак. Она работала, пока все не легли, а потом занималась в классной комнате. Пройдя последний пролет, она с удивлением увидела свет за дверью.
«Там никто не бывает, кроме меня, — быстро подумала она, — а свечка горит».
И впрямь, свечка горела, да еще не в старом кухонном подсвечнике, а в таком, какие стояли в спальнях у девочек. Кто-то сидел на табурете, в ночной рубашке, в красной шали… Это была Эрменгарда.
— Эрменгарда! — крикнула Сара, удивившись и даже испугавшись. — Тебе же влетит!
Эрменгарда неуклюже встала и прошлепала по комнате в больших домашних туфлях. Глаза ее и нос были темно-розовые.
— Ну и пусть, — сказала она. — Найдут, так влетит. Сара, Сара, что случилось? Почему ты меня больше не любишь?