Маленький белый «фиат»
Шрифт:
— Ты видела моего дядюшку, — сказал Жан-Пьер, — он ведь очень крупный; и, хотя Мадлен знала, что он по характеру мягкий, она никогда не видела его прежде таким расстроенным — она забеспокоилась. Она была очень маленькой и боялась, что он выйдет из себя и прибьет ее, но дядюшка Тьерри никогда никого не трогал. Позже отец слышал от ее домашних, будто тот сказал: «Я прощаю тебя, Мадлен, но сделай, пожалуйста, для меня вот что: когда ты выйдешь замуж за этого человека, то переезжай вместе с ним в Лион. Мне невыносимо видеть тебя здесь, в деревне, с детьми, которые не от меня».
Она согласилась и четыре месяца спустя вышла замуж и поселилась в Лионе, подальше от дядюшки Тьерри. Когда они навещали своих в деревне, то приезжали поздно ночью и не выходили на улицу, оставаясь либо в доме,
— Бедный дядюшка Тьерри, — сказала Вероника.
— Да, для него это был тяжелый удар.
— А что было дальше?
Жан-Пьер рассказал ей, что после последнего разговора с Мадлен дядюшка Тьерри пошел к одному человеку в деревне, который торговал голубями, купил двоих и принес домой в клетке. Он проработал всю ночь и уже на следующий день сколотил птичник, где продержал голубей несколько недель, а потом рассовал их по коробкам и увез в Париж. Приехав в Париж, он пришел к родителям Жан-Пьера, в эту самую квартиру, и спросил их, не будут ли они против, если он выпустит голубей из окна их спальни. Они сказали, что все нормально. А через некоторое время он появился опять, и с тем же самым. Прошло время, и они как-то раз поздно возвращались из театра, а у дома их ждал в машине дядюшка Тьерри. Тогда они дали ему ключи и сказали, что он может приходить, когда захочет. Откуда им было знать, что с этого момента он так и будет заходить в квартиру без предупреждения и сразу пробираться к окну, не обращая внимания на то, дома они или нет. А у них не хватало духу притормозить его.
— Отец как-то спросил его, чего он так носится с этими голубями, — сказал Жан-Пьер, — в смысле, почему именно голуби, а не что-то еще. Ну, например, пиво варить или выращивать гигантские овощи. Но дядюшка Тьерри понял вопрос по-своему и сказал: «Мне надо о чем-то постоянно думать. Как только я их выпускаю, я думаю о том, как они доберутся домой, а как только они прилетают, я готовлюсь к следующему разу, и эти мысли меня не оставляют. И, пожалуйста, не спрашивай меня об этом больше, лучше уж я буду этим заниматься». И дядюшка Тьерри, который раньше был таким шутником, таким умным и веселым парнем, с тех пор только тем и занят, что выпускает голубей, едет домой, там сидит, глядя в небо, пока они не прилетят, а потом все начинается с начала. Когда он приезжает, я спрашиваю, или как он добрался, или о бутербродах, и он скажет буквально пару слов, или же я спрашиваю о голубях, а он рассказывает в нескольких словах, какие у них проблемы со здоровьем, или как долго они добирались домой в прошлый раз, или о том, как один из них вообще не долетел. Я-то знаю, что он ни о чем больше не хочет говорить. Я и не давлю на него: ему трудно говорить даже о пустяках.
— Так он, что же, ничем кроме голубей не интересуется?
— На Рождество или в день рождения мы дарим ему, например, набор масляных красок или мозаичную картину-загадку, но ведь знаем же, что он к ним даже не прикоснется, так они и будут свалены в углу.
— Бедный дядюшка Тьерри.
— Да, бедный дядюшка Тьерри.
— И бедная Мадлен.
— Что значит «бедная Мадлен»?
— Ну представь вот: живешь, сознавая, что разрушил чью-то жизнь.
— Но ведь никто не заставлял ее уходить к другому.
— Но ведь она была еще девчонкой. Ты что, не можешь ей простить?
— Это нелегко, когда видишь, что она с ним сделала.
— А дядюшка Тьерри простил ее.
— Да, но это он такой замечательный, что не мог не простить ее. И он любил ее так сильно… ну как тут не простить. К тому же, как ты говоришь, она была совсем девчонкой.
— А ты не знаешь, что с ней стало?
— Через некоторое время она развелась с тем человеком из Лиона. Она пожалела, что вышла за него замуж, а детей у них не было. Дядюшке Тьерри об этом не сообщили. А она потом снова вышла замуж, за очень богатого. Она была невероятно красива — я видел фото — и по-прежнему молода. У них было двое детей, мальчики. Дядюшке Тьерри об этом тоже не сказали. Она погибла в автокатастрофе шесть лет назад. Дядюшке Тьерри не сообщали.
— Бедный дядюшка Тьерри, — сказала Вероника.
— Да, — сказал Жан-Пьер, — бедный дядюшка Тьерри.
— Цезарь,
С тех пор как она узнала дядюшку Тьерри, ей хотелось рассказать о нем людям — о его голубях и бутербродах, о том, какой он замечательный, но, поскольку она не могла подобрать подходящих слов, она так и не рассказала о нем никому — ни своим домашним, ни ближайшим друзьям. Он стал ее тайной, ведь на словах он представлялся лишь странноватым стариком. Она его даже не сфотографировала, хотя хотела сделать это каждый раз, когда он выпускал своих голубей. Ей хотелось съездить к нему в деревню недалеко от Лиможа и снять его, глядящего в небеса, сделать серию фотографий о грусти этого чудесного человека. Она не знала, как попросить его об этом, ну а теперь и думать нечего.
Глава 9
На работе Вероника решила даже не упоминать о том, что в выходные убила принцессу Диану. Утром она практиковалась в этом, выгуливая Цезаря, а потом по дороге в контору — на улице и в метро. Она решила, что дальновидней было бы вообще ничего не говорить. А то как бы случайно не проболтаться — признание ведь может по ошибке выскочить, и получится как в тот раз, в ресторане, когда она хотела культурненько прочистить горло, а дело кончилось тем, что она выплюнула устрицу прямо на поднос с сыром.
Она уселась на свое место, включила компьютер и принялась рассматривать свое отражение на меняющем цвет экране. Убедившись в том, что ее лицо имеет устойчиво виноватое выражение, она попыталась его изменить, ослабив некоторые мышцы, но от этого лицо показалось ей еще более виноватым, и она решила больше не смотреть на экран и подумать о чем-то другом.
Обычно она боролась с однообразием рабочих будней разговорами ни о чем с любым, кто готов был ее в этом поддержать, и теперь, по прошествии некоторого времени, ее молчание не осталось в конторе незамеченным, и в первую очередь, разумеется, Франсуазой, которая сидела за соседним столом и носила самые вызывающие шмотки в Париже. И где она умудрилась, часто спрашивала себя Вероника, купить такую нескладную светлозеленую блузу с огромными сиреневыми бантами на плечах, или эти брюки с клубничинами, одетые, казалось, задом наперед, хотя это и не так, или туфли с помпонами, или этот пояс, шириной в ладонь, разрисованный игрушечными мишками. Такие вещи можно увидеть только на Франсуазе. Трудно представить лавку на этом свете, не говоря уж о Париже, где имеют наглость предложить подобный товар. Вероника почувствовала, что Франсуаза буквально сверлит ее взглядом и уже готова что-то сказать.
— Что-то ты тихая сегодня, — сказала та с фальшивой заботой в голосе.
И в хороший-то день Веронике не очень хотелось болтать с ней, но теперь она просто проклинала это соседство. Однако надо было что-то ответить.
— Я по-прежнему не очень хорошо себя чувствую, со вчерашнего дня — вы помните.
— А, да, вчера, как же, помню. Ужасные боли в животе. Мы все очень за вас переживали.
И почему Франсуаза не может быть просто приятной, подумала Вероника и решила, что будет выше этого.