Маленький, большой, или Парламент фейри
Шрифт:
Смоки было сказано, что бракосочетание состоится «на участке» и двоюродная бабушка Клауд, как старшая в семействе, проводит его до места. «В часовню?» – предположил Смоки, и бабушка Клауд с удивленным видом кивнула: да, видимо, именно в часовню. Она и поджидала Смоки на верхней площадке лестницы, когда он робко выбрался наконец из ванной. До чего же утешительным оказалось ее общество: держалась бабушка Клауд с полным спокойствием; крупную фигуру облегало летнее платье с букетиком поздних фиалок на груди; в руке она держала тросточку. Неудовольствие на ее лице было вызвано такими же неудобными, как и у Смоки, башмаками. «Очень, очень хорошо», – заявила Клауд, словно
– Я частенько думаю о том, каким терпением должны обладать садовники, – проговорила Клауд, когда они шли через Парк (так она его называла) по колено в траве. – Эти огромные деревья – ну, не все – мой отец привез еще саженцами. Он представлял, какими большими они вырастут, хотя и знал, что ему до этого не дожить. Вот этот бук, например: я могла обхватить его почти целиком, когда была девочкой. В ландшафтном садоводстве есть своя мода, но сохраняется она невероятно долго: ведь парк в два счета не разобьешь. Вот рододендроны: в детстве я помогала итальянским садовникам их сажать и называла «рам-де-дам-дамы». Сейчас мода на них прошла. Слишком сложно подстригать. Итальянцы больше у нас не служат, и кусты превратились в настоящие джунгли, так что – ой, поберегите глаза.
Как видите, план сохраняется. Оттуда, где сейчас находится обнесенный стеной сад, открывались разнообразные Виды – деревья подбирались особенные, поживописнее, они напоминали иностранных важных персон, что беседуют между собой на приеме в посольстве. А между ними лужайки – всегда подстриженные, и клумбы, и фонтаны. Казалось, будто вот-вот появится компания охотников – знатные лорды и леди, держащие на руках соколов. Взгляните! Сорок лет назад за Парком ухаживали должным образом. Общий замысел – как это все должно было выглядеть – виден и сейчас, но словно читаешь письмо, написанное невесть как давно: его оставили под дождем, и все слова слились до неразличимости. Интересно, огорчен этим Джон или нет. Он любил порядок. Видите? Вот эта статуя называется «Сиринга». Как скоро плети растений опрокинут ее наземь или подроют кроты? Что ж, он бы понял. Всему есть причины. Не хочется беспокоить тех, кому нравится, чтобы шло именно так.
– Всяких там кротов?
– Статуя мраморная.
– Может, стоило бы – ай! – уничтожить все эти колючие заросли?
Она посмотрела на Смоки так, будто он неожиданно ее ударил. Откашлялась, поглаживая себя по ключице.
– Это дорожка Оберона. Она ведет к Летнему Домику. Путь не самый прямой, но Оберон должен вас увидеть.
– Да?
Летний Домик представлял собой две круглые башни из красного кирпича, короткие и толстые, как большие пальцы ног, соединенные перемычкой с навесной бойницей. Была ли это искусственная руина или настоящая? На несуразно больших сводчатых окнах висели веселенькие занавески.
– Когда-то этот уголок был виден из окон дома, – сказала Клауд. – Считалось, что лунными ночами здесь очень романтично… Оберон – сын моей матери, отец был другой; значит, Оберон мой сводный брат. Несколькими годами старше меня. Он долгое время нас учил и воспитывал; правда, сейчас он не совсем здоров и не покидает Летний Домик уже почти год. Жаль, конечно… Оберон!
Подойдя ближе, Смоки увидел вокруг приметы жилья: сортир, аккуратный огородик, сарай с готовой выкатиться из него газонокосилкой. Парадным входом служила зубчатая дверь-ширма, приобретшая со временем ромбовидную форму; ступеньки крыльца покосились; на солнце, рядом с ванночкой для птиц, стояло складное кресло, обтянутое полосатой парусиной, и маленький старичок, заслышав свое имя, вскочил с места в некотором волнении (подтяжки, казалось, заставили его согнуться
– Вот Смоки Барнабл, который сегодня женится на Дейли Элис. Подойди и хотя бы поздоровайся.
Она покрутила головой, давая понять, что ее терпение на исходе, и, взяв Смоки под локоть, вывела его во дворик. Деваться Оберону было некуда – и, развернувшись на пороге, он с гостеприимной улыбкой протянул руку.
– Пожалуйте-пожалуйте, хм-хм, – захихикал он тем рассеянным смешком человека в годах, который прислушивается к себе, озабоченный изношенностью внутренних органов.
Он едва коснулся протянутой навстречу руки Смоки и тут же с облегчением снова уселся в складное кресло, указав Смоки на скамеечку.
С чего бы это здесь, на отшибе, солнечный свет внезапно вызвал у Смоки какое-то беспокойство? Клауд села на стул рядом с братом, и Оберон накрыл ее руку своей, поросшей седыми волосками.
– Ну-ну, что такое стряслось? – снисходительно поинтересовалась она.
– Стоит ли говорить, – заметил Оберон вполголоса, – при…
– Член семьи, – сказала Клауд. – С сего дня.
Оберон, по-прежнему беззвучно похихикивая, посмотрел на Смоки. Незащищен! – вот что почувствовал Смоки. Войдя в этот дворик, они потеряли что-то из того, что окружало их среди деревьев, ступили за какой-то предел.
– Это нетрудно проверить, – сказал Оберон и, ударив себя по костлявому колену, поднялся с места. Потирая руки, он ретировался в дом.
– Трудно, – отозвалась Клауд, не обращаясь ни к кому в частности и глядя в безоблачное небо.
Она уже не чувствовала себя так непринужденно. Снова откашлявшись, она устремила взгляд на серую ванночку для птиц, опиравшуюся на резные фигурки эльфов и бородатых гномов с терпеливыми лицами, которые, казалось, спешили утащить ее прочь. Клауд вздохнула и посмотрела на прикрепленные к груди крошечные золотые часики с витыми крылышками с обеих сторон. Время летит. Она посмотрела на Смоки с извиняющейся улыбкой.
– Ага-ага, вот, – приговаривал Оберон, выходя из дома с большой камерой на высоком треножнике, покрытой куском черной ткани.
– Ох, Оберон, Оберон, – сказала Клауд не то чтобы раздраженно, но явно не считая съемку необходимой и уж совсем никак не разделяя его энтузиазма.
Однако Оберон уже втыкал ножки штатива в землю около Смоки так, чтобы аппарат из красного дерева стоял ровно, а его физиономия была направлена на Смоки.
Долгие годы эта последняя фотография Оберона лежала рядом с его лупой на столе в Летнем Домике: на ней различался Смоки в костюме Трумэна, который блестел на солнце; волосы Смоки пылали рыжиной, а половину лица заливал солнечный блик. Виднелись локоть с ямочкой и ухо с сережкой бабушки Клауд. Ванночка для птиц. Ванночка для птиц: могло ли быть так, что на снимке оказалось лишнее вытянутое лицо из мыльного камня, а среди рук, поддерживавших чашу, – лишняя пара? Оберон не довел исследование до конца, не пришел к определенному решению; и когда спустя годы сын Смоки сдул пыль со старого снимка и взял в руки работу Оберона, это был всего-навсего клочок посеребренной бумаги, неубедительный и ничего не доказывающий, засвеченный давно ушедшим июньским солнцем.
За Летним Домиком они спустились по утопленной тропинке, которую быстро поглотил лес – дремучий и сонный, влажный после дождя. Казалось, это именно тот лес, что приютил спящую красавицу до истечения ее столетнего срока. Не успели они сделать несколько шагов, как позади раздался не то шорох, не то шепот, и с внезапностью, заставившей Смоки вздрогнуть, на тропинке перед ними выросла человеческая фигура.
– Доброе утро, Руди, – сказала Клауд. – Это жених. Смоки, это Руди Флад.