Маленький стрелок из лука
Шрифт:
– Она весила пять килограммов, - уверенно заявила Евгения и взглянула на него.
– Ну да...
– улыбнулся Кирилл, хотя знал точно, что щука и двух не потянет, пятикилограммовую на такую жилку вовек не вытащишь.
– Я приеду в Ленинград и всем буду рассказывать, что поймала пятикилограммовую щуку! Если мне не будут верить, я призову тебя в свидетели, ладно? Я ведь знаю, рыбакам и охотникам веры нет...
– Можешь на меня рассчитывать, - сказал Кирилл, удивляясь про себя непостижимости женского характера. До сего момента он бы никогда не поверил, что удача на рыбалке может так подействовать на рассудительную во всем другом Евгению.
Когда они снова забросили удочки, Кирилл с улыбкой заметил:
– Молю бога, чтобы он опять послал
Но она вдруг погрустнела и после длительной паузы проговорила:
– Щука распугала всю рыбу...
– Я на нее не в обиде, - заметил Кирилл.
– Ты же знаешь, что она не потянет пять килограммов.
– Разве дело в весе?
– пристально посмотрел на нее Кирилл.
– Два-то она килограмма будет?
– отвернулась Евгения.
– Два будет, - сказал Кирилл.
– Это не так уж мало.
– Теперь я понимаю, почему рыбаки преувеличивают.
Клевать перестало, впрочем, в ведре уже было достаточно окуней, но Кириллу не хотелось трогаться с места. Легкий прохладный ветер не давал комарам подобраться к ним, а там, на острове, их тучи. Пока пристанешь к берегу, потом рыбу почистишь, житья не дадут. Лишь костер, который они иногда разжигают на берегу, отпугнет их, и то надо туда побольше сырых веток с листьями набросать, чтобы густой дым клубился.
На холме стоит полуразвалившийся монашеский скит. От деревянной часовенки остался лишь сруб. Скит был маленький, тут жили монахи-отшельники, умерщвляющие свою плоть. Некоторые жили в землянках, от них остались заросшие бурьяном и чертополохом щели. Сразу за скитом виднеются несколько полусгнивших крестов - могилы монахов. С архитектурной точки зрения скит не представлял никакой ценности. Обычное деревянное строение без всяких украшений и выдумки. Кирилл на всякий случай сделал несколько снимков. А Евгении скит понравился, она уходила туда одна и писала этюды. Кирилл посоветовал ей написать картину: обнаженный монах со скорбным лицом стоит на столбе, а вокруг него вьется рой комаров и всякого гнуса. Были в старину такие монахи, их называли столпниками.
– Я согласна, если ты мне будешь позировать, - рассмеялась Евгения.
– Разве я похож на монаха?
– отшутился Кирилл.
– Правда, пожив здесь с тобой на острове, немудрено и превратиться в схимника...
Когда разговор принимал такой оборот, Евгения умолкала и делала вид, что увлечена делом, будь то приготовление обеда или зарисовка в альбоме. Вот и сейчас она принялась сматывать жилку на удочку.
– Как там моя Олька, - вздохнула она.
– Можно здесь откуда-нибудь позвонить в Ленинград?
– С острова?
– пошутил Кирилл.
Евгения укоризненно взглянула на него:
– Сразу видно, что у тебя не было детей...
– Еще будут, - оптимистически заметил он.
– Один ребенок - это мало, - задумчиво произнесла она.
– Конечно, - поддакнул Кирилл.
– Нам с тобой нужно еще двоих завести, не меньше!
– Нам?
– бросила она на него беспокойный взгляд: разговор опять принимал нежелательное для нее направление.
– И не надо откладывать в долгий ящик, - убежденно продолжал Кирилл, делая вид, что не замечает ее смятения.
– Вроде погода портится?
– взглянув на горизонт, сказала она.
– А если начнется шторм? Как мы отсюда выберемся?
– В ее голосе зазвучали беспокойные нотки.
Карбас закачало на небольшой волне. Небо в том месте, где только что было солнце, потемнело, заклубились синими барашками облака. Большая птица куда-то исчезла. Бескрайняя водная гладь, казалось, дала трещину, и из этой темно-свинцовой трещины во все стороны побежали торопливые беспокойные волны. Пока они были маленькими, неопасными, но из маленьких волн нарождаются более крупные, а потом из конца в конец покатятся большие волны с широкими белыми гребнями, и яростный холодный ветер будет срывать с них ноздреватые клочья пены и швырять в лицо. Присмиревшие у берегов плавучие бревна зашевелятся, протяжно заскрипят, ударяясь друг о дружку,
Они сложили удочки, Кирилл размотал веревку, привязанную к толстому серому суку, и сел на весла. Карбас был тяжел и неповоротлив, но стоило ли заводить мотор, если до берега рукой подать?
Когда они причалили напротив избушки, озеро уже разгулялось, волны с нарастающим шумом накатывались на берег, ветер положил на воду невысокий камыш, свистел в деревьях, громко хлопал дверью сторожки. Тягуче застонали на острове старые деревья, затрещал бурелом, прибрежные кусты захлестали ветвями по воде. В лицо ударили тяжелые капли. И не поймешь, дождь это или ветер срывает шапки с волн и швыряет их на остров. Где-то далеко громыхнуло, но пока молний не видно. Небо все ниже опускается на озеро, остров, будто собирается проглотить. Вдвоем подальше на берег вытащили карбас, мало того, Кирилл догадался якорной веревкой привязать его к ближайшей сосне, о чем потом не пришлось пожалеть...
Удивительно, как быстро накатился на них шторм. Уже все небо заклубилось рваными облаками с дымчатой подпалиной по краям, трудно определить, в какой стороне солнце, волны с пушечным гулом ударяли в содрогающуюся корму карбаса, выталкивая его еще дальше на берег. Золотистым дождем осыпались береговые сосны и ели, а лиственные деревья подернулись матовой изнанкой, умолкли птицы, между низким, ощетинившимся небом и вздымающейся темной, с клочками белоснежной пены водой промелькнули чайки и исчезли, возвестив печальным криком начало шторма.
Шторм, как на море, бушевал двое суток. Все это время они не выходили на озеро, лишь когда кончилась рыба, Кирилл с берега побросал спиннинг, но щука не брала, тогда он на удочку с трудом поймал несколько плотвичек и у самого берега поставил жерлицы. На две к вечеру село по щуке. Уха из щуки после окуневой-то показалась им не очень вкусной, зато поджаренную съели с удовольствием. Евгения храбро выбиралась из сторожки и уходила к скиту, но скоро возвращалась, промокшая и окоченевшая. Кисть не держалась в пальцах. Шторм принес с Белого моря холод. Если в солнечные дни остров Важенка казался им раем, то в шторм превратился в тюрьму. Они подумывали о том, что хорошо бы сейчас очутиться в Клевниках, где можно с книжкой растянуться на кровати и слушать в теплой комнате вой ветра и грохот волн. Шума и грохота здесь хватало, но вот тепла не было. А валяться днем в спальных мешках и воевать с комарами не хотелось. Ветер пронизывал остров насквозь, холодные брызги кололи лицо, бедный карбас стонал от ударов накатывающихся волн, но крепкая пеньковая веревка не давала ему спуститься на воду. Печку они топили по два раза в сутки, однако ветер быстро выдувал тепло и в сумрачной сторожке становилось неуютно. Мутные, в извилистых струйках дождя стекла единственного окна чуть пропускали бледный свет, а лампы и свечей здесь не было. Лишь жар от раскаленной докрасна печки освещал унылые бревенчатые стены с вбитыми в них крюками и ржавыми гвоздями. Единственным украшением на стене был невесть какими путями попавший сюда плакат Аэрофлота: прекрасная стюардесса призывно улыбалась, а надпись внизу гласила: "Летайте самолетами Аэрофлота..."
На третьи сутки шторм стал затихать, несколько раз во второй половине дня на минутку проглянуло солнце и снова спряталось за облаками, да и сами облака стали другими: пышными, рельефными, с яркой окаемкой, на них можно было подолгу смотреть и не надоедало. Облака проплывали над Важенкой, как большие гордые корабли, плывущие по воле шторма без руля и без ветрил. Так на смену шторму пришла спокойная и умиротворенная погода.
После обеда, когда высокое синее небо наполовину расчистилось, а волны уже не так свирепо кусали берег, Евгения попросила его растопить железную печку и принести воды. Когда вода в ведре закипела, Евгения выпроводила его наружу и, занавесив окошко своей сорочкой, устроила баню.