Маленький стрелок из лука
Шрифт:
– - Я только в пасху и в троицу, - ответила Глаша, - С дедушкой, с кем же еще?
В красном углу в избе деда Феоктиста висело несколько потемневших икон, одна даже в окладе. Евгения сказала, что иконы конца восемнадцатого века и не представляют интереса, так как выполнены примитивным богомазом.
– Чему же тебя в школе-то учат, Глашенька?
– сказал Кирилл, вглядываясь в даль. Кажется, в сгущающихся сумерках показалась темная масса. Это может быть только остров.
– Еще я верю, когда сильная гроза, - пояснила Глаша.
– Перекрестишься на иконку - и пронесет... И еще ночью,
– Ну, моли своего боженьку, Глаша...
– пробормотал Кирилл, направляя карбас к смутно темнеющему впереди маленькому островку. Хотя он был и маленький, все берега в буреломе, виднеются деревья, но пока не разобрать, сосны это или березы.
– Что это?
– воскликнула Глаша, показывая рукой в темную воду. Кирилл тоже рассмотрел продолговатый предмет, напоминающий спинку стула с задними ногами. Чувствуя, как стало трудно дышать, Кирилл сбавил обороты, потянул на себя кривую железяку, и карбас медленно развернулся. Он уже догадался, что это в воде: мольберт Евгении. Сначала попыталась достать его Глаша, но ей было не дотянуться, тогда Кирилл придвинул веслом мольберт поближе к борту и достал.
– На этой штуке тетя Женя рисовала...
– всхлипнув, произнесла Глаша.
И тут они услышали слабый крик, мотор лопотал на малых оборотах, а ветер дул в их сторону. Крик доносился с острова. Кирилл дал газ, и карбас, чуть не опрокинувшись, ринулся к острову. На расчищенном от бурелома берегу стояли две темные фигурки и размахивали руками. Кирилл, не отпуская румпеля, обхватил свободной рукой худенькие плечи девчонки и чмокнул ее в холодную мокрую щеку.
– Да здравствует пречистая дева... как ее? Мария... И все святые угодники господа бога-а!
...Они молча стояли на берегу, тесно прижавшись друг к другу. Евгения, вся мокрая и дрожащая, засунула свои ладони ему под мышку. Он видел ее черные растрепавшиеся волосы, почти до пояса спускающиеся на облепившую ее рубашку. Брюки тоже были мокрые. Кирилл гладил ее спину, ощущая пальцами вздрагивающие от озноба лопатки. Иногда он нагибался и целовал ее в холодный лоб, щеки, нос. Она крепко обхватила его вокруг талии и не размыкала рук, будто боялась потерять. А неподалеку Глаша сурово отчитывала Сашку:
– Ладно, она городская тетенька, а ты-то, лопоухий, куда глядел?
– Откудова он, проклятущий, вывернулся и ра-аз в днище! Вода как хлынет... Хорошо еще не потонул карбас, батя бы мне всю шкуру спустил...
– И так еще спустит!
– посулила Глаша.
– Ладно, что близко остров, а то кормили бы мы раков, - бубнил Санька.
– Карбас-то хоть и залило, а держался на плаву. Мы ухватились за него и гребли ногами к берегу. Легкое смыло, а тяжелое осталось на днище. Даже канистра с горючкой цела. А ножик мой тю-тю! И когда булькнул, я даже не заметил...
– Моли бога, что жив остался, а он, бедолага, ножик жалеет!
– фыркнула Глаша.
– Ладно, как вырасту, заработаю много денег, куплю тебе сто ножиков.
– Чудачка ты, Глашка!
– рассмеялся Санька.
– На кой хрен мне сто? Одного хватит... И потом, когда еще ты вырастешь, а мне теперича надоть...
– Вырасту, не сумлевайся, - заявила Глаша.
– За тобой, Сашок, нужен глаз да глаз!
–
– Знаю, - сказал Кирилл.
– Ты подумала об Ольке...
– О тебе, дурачок, - прошептала она.
– А потом об Ольке... И держалась за тяжелую, как колода, лодку ч думала, что я не имею права умирать, у меня ведь ты и Олька!
– А я подумал, что если тебя нет, то незачем и мне жить, - сказал Кирилл.
– Раньше мне никогда такие мысли в голову не приходили.
– Утоп бы ты...
– продолжала выговаривать Глаша.
– А я бы одна осталась. И надо мне было бы подыскивать другого жениха...
– Это что ж, я твой жених?
– изумился Санька.
– Ну и дурища! От горшка два вершка, а эвон о чем думает! Не ляпни кому-нибудь в поселке - засмеют! И тебя и меня.
– Надень мою куртку, Сашок, - озабоченно сказала Глаша.
– Гляди, как трясет тебя, родимого...
– А я чего ж!
– спохватился Кирилл и, освободившись из объятий Евгении, кинулся к карбасу, где лежало одеяло. Принес и укутал ее, как кокон. Теперь она не могла даже руками пошевелить. Легко поднял ее на руки и понес к карбасу, что покачивался у берега, привязанный веревкой к поваленному в воду стволу.
– Надо ехать, - сказал он ребятам.
– Я только канистру переброшу в вашу лодку и карбас к дереву привяжу, - вспомнил Санька и вместе с Глашей побежал на другую сторону острова, куда прибило почти до краев наполненный водой карбас. Просто удивительно было, что он не затонул. Но опытные плотники и делали именно такие нетонущие ладьи: наберется вода до борта, а лодка не тонет, медленно дрейфует, почти вся скрытая под водой, пока ее не прибьет к ближайшему берегу. Не растеряется рыбак, не бросит карбас - значит, есть у него шанс остаться живым, если, конечно, на озере не разгулялся шторм; тогда ничто уже не спасет.
Когда они отчалили от острова, который почему-то назвали Федюнин бакен, хотя Кирилл тут никакого бакена не обнаружил, уже было совсем темно. В прорывах облаков неясно посверкивали звезды. Санька и Глаша устроились на носу, а Кирилл и Евгения на корме. Мотор добродушно тарахтел, плескалась под сиденьем вода, погромыхивала Санькина канистра.
– Я люблю тебя, Кирилл!
– горячо прошептала ему в ухо Евгения.
– Люблю...
– эхом откликнулся он, крепче прижимая ее к себе, и подумал: то, что он сегодня пережил, пожалуй, еще ни разу не переживал в своей жизни.
– Люблю-лю-лю...
– тарахтел движок, расположившийся посередине лодки.
– Люблю-ю-ю!
– свистел ветер.
– Люблю-ю!
– напевали волны, разбегаясь по обе стороны карбаса.
Вынужденное купание в холодных водах Оленя не прошло даром для Евгении. На следующий день она встала вялая, с головной болью, а когда измерила температуру, то окончательно убедилась, что заболела. Через два дня она поправилась, дед Феоктист вылечил ее своими собственными средствами, без порошков и микстур, но настроение молодой женщины упало, и она заговорила об отъезде в Ленинград. Кирилл не стал ее задерживать: и так Евгения провела с ним более полумесяца, а у нее дома все-таки малолетняя дочь.