Малышка
Шрифт:
Я плачу.
Где-то в моей голове создается туманный образ Ольги в тот момент, когда она стояла позади моего добермана в салоне свадебных платьев. Тогда она выглядела такой жалкой и растоптанной, что мне хотелось подойти и врезать ей как следует, чтобы перестала, наконец, изображать из себя поникшую лилию. В тот день я чувствовала себя победительницей, женщиной, к ногам которой, стоит лишь щелкнуть пальцами, доберман положит весь мир. И вот сейчас прошлое возникло передо мной, но теперь уже я, а не Ольга, была поникшей лилией, а эта стерва смотрела на меня с улыбкой триумфатора и от всей души медленно отгибала средний палец.
— Ты
У меня нет сил даже кивнуть. Все, что я хочу — забраться с головой под одеяло и попытаться собрать спасительную раковину, хоть, пожалуй, уже все-равно слишком поздно. Но я просто не знаю, что мне делать. И не уверена, что найду ответ в ближайшее время.
— Твои пробы нужно отменить, — уверенно говорит мамочка.
Уходит: слышу возню в прихожей, слышу, как она говорит по телефону: «Она в шоке, как я и предполагала. Передай своему сыну, чтобы не попадался мне на глаза, иначе, клянусь, я перегрызу ему горло!» Не уверена, но похоже, что отец Рэма встал на защиту сына. Мать прикрывает двери, как будто это может скрыть суть их перепалки. Достаточно обрывков фраз, чтобы понять: в молодом семействе первая размолвка. И серьезная.
Замечаю на диване свою сумку: наверное, мать прихватила, потому что в последний раз я видела ее в номере Рэма. Встаю и чудом, на деревянных ногах, обхожу кофейный стол, сажусь, вытряхиваю содержимое сумки прямо на диван. Нахожу и включаю телефон, игнорируя поток сообщений о пропущенных вызовах. Все делаю на автомате, буквально силой выталкивая чувства, которые рвутся в мое эмоциональное окаменение. Мне нельзя ничего чувствовать. По крайней мере, не сейчас, когда каждая эмоция ранит, словно бритва.
Я делаю всего один звонок: агенту, который устроил мне прослушивание. Словно на минуту покинув свое тело, отстраненным наблюдателем слежу за тем, как со спокойствием удава уточняю время и на вопрос, все ли у меня хорошо, отвечаю: «Да, все в полном порядке».
Когда возвращается мамочка, я уже одета и собрана, и она смотрит на меня так, словно перед ней плохая подделка на ее дочь. Приходиться обнять ее крепко-крепко.
— Я не могу отменить прослушивание, мамочка.
— Но в таком состоянии…
— Именно в таком состоянии.
Мне нужно куда-то выплеснуть себя. Нужно взять свою боль — и придать ей форму. Только так мне станет легче. По крайней мере, хочется в это верить.
Я с трудом помню свое прослушивание. Вернее, я не помню ничего, что было за пределами комнаты, где я играла свою роль: текст мне прислали заранее и я как следует подготовилась, десятки раз меняя то интонацию, то акценты. Вчера, еще в самолете, снова перебрала все варианты и остановилась на том, что казался идеальным. А сегодня… я напрочь забыла, что собиралась играть разбитую горем девушку, которая — вот же ирония судьбы! — по сценарию узнает, что ее любимый собирается жениться на женщине, которая ждет от него ребенка. Не верю в такие дьявольские совпадения, но как еще это назвать?
Я даже не брала в руки текст: просто вышла, посмотрела поверх ряда стульев, не замечая среди них горстку
Моя героиня и я — мы были одним целым. Срослись общей болью и переплелись кровоточащими нервами. Мне было плевать, что слезы на моем лице были слишком личными, чтобы выставлять их на публику, мне было плевать на все. Я швыряла в неверного мужчину слова обиды и разочарования, стоны раненой любви — и одновременно заглядывала в будущее, словно чертов Нострадамус. Каким будет моя жизнь без добермана? Станет ли прежней? И главное — хочу ли я, чтобы все снова стало так, как до него?
Слова роли заканчиваются. Я перевожу дух, прекрасно понимая, что мне вряд ли что-то свети. Экспромт хорош, но, как любит говорить Машенька, он хорош не тогда, когда в корне переделывает концепцию всей роли в режиссерской задумке.
Из зала раздаются энергичные хлопки, и я вижу мужчину в сером свитере и простых потертых джинсах. Дик Стафорд, кажется. Помню, что Машенька чуть не кипятком писала. Когда я назвала его имя: оказывается, он широко известен своими мини драматическими сериалами. Я собиралась посмотреть кое-что по ее рекомендации, но после перелета жизнь так круто изменилась, что я вспомнила об этом только теперь.
— Это было просто невероятно! — заявляет Дик Стафорд, и я с трудом перевариваю услышанное.
Означает ли это, что я справилась?
Но, увы, чудес не бывает. После того, как он нахваливает мой талант, наступает то самое пресловутое «но», без которого не обходиться ни одна подобная ситуация. Я не то, чтобы вслушиваюсь, просто ловлю обрывки фраз: «немного подучиться», «дать таланту необходимую почву» и все в таком духе. Честно говоря, была уверена, что никто не станет расшаркиваться, ведь я просто девчонка без имени и даже без соответствующего образования, и весь мой актерский опыт не выходил за пределы старенького актового зала и обширного применения в личной жизни.
— Не расстраивайся, — пытается успокоить меня мамочка, когда я выхожу за дверь.
Зачем-то протягивает бумажную салфетку, и я на автомате ее принимаю. Комкаю в кулаке, представляя лицо Ольги и мне становится чуточку легче.
— Я не расстроена, мамочка.
— Не расстроена, а глаза красные, — сетует она. И тут же переключается: — Я думаю, мы можем задержаться здесь еще на какое-то время. Виктор не будет против. Тебе нужно развеяться.
Как будто я не понимаю, куда она клонит. Даже хочется взять мамочку за плечи, встряхнуть и сказать: очнись, твоя дочь уже выросла, и в состоянии сама принимать решения, а заодно принимать и то, что они могут быть тебе не по душе.
— Я погуляю, хорошо? — говорю я, когда она пытается подтолкнуть меня в сторону автомобиля. И останавливаю, видя, что мамочка собирается увязаться следом. — Мне нужно побыть одной. Правда.
— И наделать глупостей. — Она даже не пытается скрыть недоверие.
— В любом случае, это будут мои глупости.
— Ени, ты слишком…
Это ее «слишком» становится последней каплей в чашу моего терпения. Да сколько же можно решать за меня?!
Я резко сбрасываю ее руки со своих плеч, отступаю так, чтобы мамочка больше не смогла до меня дотронуться. Уверена, еще хотя бы одна попытка телесного контакта — и я просто взвою от бешенства. Мне не нужно ничье участие и навязчивая забота, мне не нужны слова в духе «я все равно знаю лучше, ведь я старше».