Малюта Скуратов. Вельможный кат
Шрифт:
Малюта взял в подклеть Ивана Большого с братом Никитой.
— Расспроси хорошенько да разузнай, куда богатства подевали, — велел Иоанн Малюте.
После злых пыток старшего Шереметева оковали пудовой цепью по вые, рукам и ногам. Митрополит Афанасий заступался, но напрасно. Однако весной страдальца отпустили, вдоволь надержав в темницах. Никиту Шереметева Иоанн приказал казнить: помельче рыбешка и в назидание старшему.
Большой Шереметев хоть и благодарен за амнистию, но смерти младшего брата сердцем не простит никогда. И бояр с похожей судьбой в Москве не один десяток. А в Александровской слободе тишина да покой. Охота и молитва, никто не мешает, никто волком не смотрит, жилище
— Твоя безопасность, пресветлый государь, самая главная забота. О ней денно и нощно думать надо. Курбский обязательно Жигмонта и Радзивилла на Москву нацелит. К тому подготовиться не худо!
Насчет Жигмонта Малюта ошибся, но вот его преемник Стефан Баторий войну с Москвой вскоре затеял, а лжесын Иоаннов ляхов привел в столицу. Люди, отвечающие за безопасность страны и ее руководителей, лучше прочих знали, о чем помышляют врачи. Новейшая история дает тому убедительные примеры!
Если Басманов давал разумные советы насчет военных дел, как армию организовать и сколько пушек лить, где порох прятать да почем лошадей закупать, то Малюта по-настоящему умел угодить Иоанну, отводя прячущуюся за каждым углом неприятность. Царь послушался друзей и какое-то время провел в слободе, по утрам с удовольствием вдыхая тепловатый, но свежий весенний воздух. В Москву он не сразу возвратился. Воспоминания о недавних событиях, слухах и казнях тревожили его. Преданные смерти бояре, по глубокому убеждению Иоанна, вполне заслужили такой конец. Особенно огорчителен для царя был случай с князем Дмитрием Овчиной. Малюта узнал через оплаченных доносчиков, что про этого представителя старинного и многочисленного рода Оболенских сплетничают в кремлевских коридорах — чуть ли не брат сводный царю. Отец его Федор, дескать, не только в фаворитах у Елены Глинской долгие годы состоял, но и в полюбовниках. Охотники до альковных тайн уверяли, что именно он родитель нынешнего государя.
— Пресветлый государь, — с жалобным надрывом обращался Малюта к Иоанну, — когда ты меня из гноища поднял и возвысил, позволив тебе служить, я клятву дал, что перед тобой у меня секретов не будет. Как ни солона подлая правда, а я ее тебе выложить обязан. На то, пресветлый государь, определил ты меня, на том и стою. Велел бы кашу варить, я у горшка бы вертелся!
Сплетни и слухи, иногда и нелживые, Иоанну пересказать не каждый осмеливался. Тут через что-то переступить надо, преграду убрать между собой и царем, убедить его требуется, что не только истину ты докладываешь, но в той истине для себя лично ничего не ищешь — ни большой выгоды, ни малого удовольствия, а все на волю Иоаннову отдаешь. Как он возжелает, так и совершишь. Одна просьба: чтобы запомнил свое желание и потом не отступался. Подобным искусством Малюта овладевал постепенно, но к означенному сроку применял в совершенстве.
— На Овчину во дворце косо смотрят: мол, от родства высокого гордо держится. Прошлыми заслугами кичится. Шепчутся, матушку твою порочат, Оболенских славят! Нечисто с Овчиной, пресветлый государь, нечисто! Я сам не видел и не слышал, как он с Федором Алексеевичем схлестнулись. Но надежные люди передают, что Федора он в содомском грехе упрекнул, а себя, гордясь, хвалил неумеренно и ратные подвиги Оболенских поминал. Узнай, пресветлый государь, сам у Федора. Мне негоже к сыну Алексея Даниловича с расспросами без твоей воли приставать.
Иоанн тогда промолчал, но спустя неделю неожиданно велел взять Овчину в застенок, а оттуда через караульный каземат Тайницкой башни путь, известно, один. Малюта редко теперь сам исполнял приговоры. Без крайней надобности он и слов-то не произносил, а жестом показывал, как на
— Не отступай, государь-батюшка! Не дрогни! Правь круто! За державу обидно, коли она разбежится. Бояре не привыкли тебе угождать. Про времена Шуйских мечтают. А уж я знаю, какова им, Шуйским, цена! Они хотят, чтобы дружина первый голос имела и тобой, пресветлый государь, вертела по своему интересу. Бельский с Мстиславским на людях кричали, что две головы лучше одной, а три или четыре — еще лучше.
— Одна всегда лучше, — ответил загадочно Иоанн. — Ее от плеч отделить проще — одним махом! Правда, Малюта?
— В конной сшибке, да! — пресветлый государь, — сказал Басманов. — Под Полоцком рука у тебя не дрожала.
Воспоминания о Полоцке были особенно приятны Иоанну. Под стенами города он себя чувствовал воином, и противное ощущение от казанского похода постепенно источилось и исчезло. Нет, он Басмановых не выдаст и не позволит никому оплевывать их. Митрополит Афанасий хоть и душу его облегчал, но острастку должен получить, чтобы в мирское не лез и знал предназначенное ему место — у алтаря!
Нет, он своих не выдаст. А Басмановы свои! Басмановы ему оборона и утеха. И Малюте без всякой задней мысли можно доверять. Хитер и умен! Никогда ничем не заденет. Пожалуй, пора собираться в слободу, отдохнуть от забот и обдумать ответ Курбскому, который нанес ему, чего уж тут спорить, самую болезненную рану. Задели отравленной стрелой, как некогда древнего героя Ахилла в стопу ударили недруги.
Из Москвы он уехал налегке, без царицы Марии, к которой начал охладевать, без сыновей и большой поклажи. В слободе решит, какую острастку дать не только Курбскому, но и остальным боярам да дьякам в приказах, готовым предать его. Пора объявить им войну не на жизнь, а на смерть. Иначе и державу погубят, и его с семьей. Он вспомнил холодные глаза протопопа Сильвестра, когда молил десять лет назад сильных во Израиле присягнуть царевичу Димитрию. Все они прячутся за рассуждения о благе страны, а сами лишь беспокоятся о собственном кармане и пожирнее землицу жалобно выпрашивают. Воротынские челом бьют и руку протягивают, Бельский за те законы стоит, которые ему выгоду приносят. На войну редко кто просится, норовят откупиться.
В Александровской слободе пришла в голову мысль создать внутри государства неприступную крепость и в ней засесть, оградить себя преданным войском, как римские цезари.
— Опричь бояр жить буду, — бросил он однажды загадочную и не очень вразумительную фразу. — Без бояр хорошо!
Нравилось ему чем-то словцо «опричь». Вне их, бояр, жить хочу. Зато лицом к лицу опасность, ежели что, встречу. Курбский замыслил учить меня, а сам нож воткнул в спину. Прочие не лучше, а хуже. Ждут нашествия и гибели родной земли. Им все одно — пусть гибнет, лишь бы его с трона свести, а кто сядет — смирным будет, с боярской дружиной советоваться начнет, заискивать вынудят перед сильными во Израиле.