Я б уходящим потеряла счет,когда бы всех и каждого считала…А в жилах кровь по-прежнему течет,но кажется, совсем осталось мало.…Я почему-то не машу им вслед:то нет платка, то нет руки свободной,а то меня во всем народе нет —смешно сказать: меня-то,всенародной.
«Ей, казалось бы, так повезло…»
Ей, казалось бы, так повезло,этой глупенькой бабочке в храме!А она отдохнула на рамеи опять стала биться в стекло.И чего ей не нравится тут,где
не слышен ни грохот, ни скрежет,не стреляют, не ловят, не режут —ставят свечки себе да поют?И чего она рвется туда,где и листья давно облетелии — моргнуть не успеешь — метели,а в канале застыла вода?А ведь бьется, на ладан дыша,словно там у ней малые дети!Уж не так ли об твердь на том светематеринская бьется душа?
В Степанакертском музее
На стенах — фотографии убитых,в витринах — пули, сумки, фляжки — быт их,и мама-Галя, наш экскурсовод,нам говорит про маленький народи про одну его большую душу,про танки, «грады», вертолеты, Шушу…Такая уж досталась ей работа.— А этот? — Был у матери один, —ее рука скользит от фото к фото.— А эти? — Братья.— А вон тот? — Мой сын…
«Тот грузин, на рынке продавец…»
Тот грузин, на рынке продавец,торговал домашней «изабеллой».Рынок срыли. И пришел конец —не застольям, а эпохе целой.Целой жизни — уж какой была,и любви — какая уж досталась.Я б в гробу хрустальном проспалабабий век оставшийся и старость.…Мне его вовеки не забыть —как звезда, рубинового цвета.«Что мне пить?» — в ответ: «Куда ж нам плыть?»Впрочем, я и не ждала ответа.
«Я пропела это дело, проспала…»
Я пропела это дело, проспала,и меня не дозвались колокола,хоть под утро и приснился мне их зов…Было больше, чем одиннадцать часов.Было больше, чем двенадцать.Или — час.Бог не выдал — это да,но и не спас:я пришла, когда на двери был замок:что ж роптать теперь — он сделал все,что мог.И несолоно хлебавши, и — без слезшла я гордо мимо зелени и роз,мимо птицы и яиц с табличкой «Бой»,мимо нищенки, вздохнувшей: «Бог стобой…»
Воспоминание об Алексее Дидурове
Я говорила — дурочка, коза:«Как жалко, что в стихах у вас нет Бога…»И округлялись у него глаза,а я, не видя, продолжала строго,что, мол, стихи его — сплошная плоть…Не ведая, а может, забывая,что во плоти явился нам Господьи тем она бессмертна, что живая.
«И видела я, как снимают кино…»
…над вымыслом слезами обольюсь.
А. Пушкин
И видела я, как снимают кино.Да что там «я видела» — я в нем снималась,я кем-то была, и не все ли равно,что этой меня была самая малость.Была у героя жена на сносях,в другой сериал героиня спешила…А всё же работали все не за страхи жизнь, а не шило меняли на мыло.Колодец потемкинским был там — и дом,и дети, которые льнули к окошку(но правда, она заключается в том,что все умирают всегда понарошку).Искусства
едва ли там было на треть(и те, кто снимал, это видели сами),но кто-то кино это будет смотретьи (в том его смысл!) обольется слезами.
«И помню я не мамин гроб…»
И помню я не мамин гроб,не чей-то черный шелки не ее холодный лоб,а то, что дождь пошел.И то, что гроб стоял в траве —забыли табурет.И бабочек. Их было две.…А гроб не помню, нет.
«Мы с моим четырнадцатилетним сыном…»
Мы с моим четырнадцатилетним сыномпришли на Троицу в храм.Пол в храме был посыпан травой,а вдоль стен стояли березки.«Благодать!» — подумала я, вдыхая запах свежей зелени.«Бедные! — вдруг сказал мой сын,кивая головой на березки. —Такие молодые, им бы еще жить и жить…»Я вспыхнула: «И что хорошего?В конце концов их изрезали бы ножамилюбители березового сока,порубили на дрова любители шашлыковили они засохли бы сами,а так они попали в рай, —я перевела дыхание, —потому что ведь это только нас, людей,ждет Царствие Небесное,а растения исчезнут без следа,а вот эти, —я обвела рукой храм, —сподобились…» —«Все равно, — упрямо сказал сын, —они здесь совсем завяли(я пригляделась: листья на березах действительно подсохли),а у тех, что растут у нас во дворе,такие клейкие листочки…»«Ты что… читал „Братьев Карамазовых“?» — опешила я.«Карамазовых? — переспросил мой сын. —Не-е… Стругацких — читал…»И я усмехнулась, ох уж эти мне русские мальчики,потому что видела,что мой сын не согласен заплатить листком березы за рай,и подумала, что это здорово, хоть он и не прав.
«Сворачивается, сорвавшись с губ…»
Свора- чива- ется, сорвавшись с губ,сегодня стих: так самый воздух груб,как будто в нем повсюду разлитасмертельная для слова кислота.Стих не жилец, и дело его швах,и потому он стынет на губахпоэта, где не сохнет молоко,мед-пиво, гоголь-моголь и Клико.
«Великим, Господи, постом…»
Великим, Господи, постомТебя прошу я о простом,но страшно трудном почему-томое унынье превозмочь.Чтобы и день любить, и ночь,и утро, Господи, и утро!..
«Зимой, когда страшно просто взглянуть в окно…»
Зимой, когда страшно просто взглянуть в окно —не то что куда-то ехать, хороший мой,когда по утрам за окном до того темно…короче, нашей отечественной зимой,когда я со всеми вместе иду к метрои в сумке бездонной моей вся война, весь мир,все слезы мира, все зло его, все добро —и йогурт, а иногда кефир,когда я штурмом, как крепость, беру вагон,где глупо держаться и трудно порой дышать,где я засыпаю стоя и вижу сон,где ты не ушел и где живы отец и мать,где все до того близки мне — со всех сторон,что чья-то ушанка мне лезет упорно в рот, —я вдруг понимаю, что я — это, в общем, он,прости за пафос, имея в виду народ.И если меня не грохнули в тридцать пять,и если я не повесилась в сорок семь,то, значит, надо как-нибудь доживатьне чтоб назло или на радость всем.А просто — проехали — всё — не вернешь билет,и с каждым годом светлее моя печаль,и смысла теперь умирать никакого нет,поскольку старых, их никому не жаль.