Мама на фоне измены

Мэйз Евгения

— Это ты правду говоришь — посторонние люди куда добрее ко мне, чем те, кто клялся мне в любви когда-то.

Я говорю это с непередаваемым удовольствием. Ведь это он утверждал, что это последнее дело гадостить женщинам, старикам и детям.

А потом я делаю движение подняться, переставляя посуду на его столик.

— Мне нужно в уборную, — объявляю я, возвысившись над ним.

Взгляд у Бурова в точности, как у котика из Шрэка и это ненадолго, но сбивает меня с толку.

— Только взлетели ведь, —

замечает Павел Архипович, но все же поднимается, складывая и подхватывая скопившуюся тару.

— Ты ещё скажи, когда мне нужно писать, чтобы тебе было спокойнее, — говорю я, облизнув губу.

Я делаю это нарочито медленно, чтобы проверить кое-что. Реакция Бурова незамедлительная, хоть и скоротечная — его зрачки становятся ещё шире, а взгляд быстро падает на губы. Но он поднимается.

— А я не про тебя, а про гальюн, — отвечает Павел Архипович и так получается, что мне на ухо.

Он ведь не пытается интимничать, а всего лишь на мгновение равняется с моим лицом.

— Будем считать, что салон полон арбузеров, — говорю я, отдергивая топ. — Все стремятся сбежать от них, чтобы на минуточку почувствовать себя лучше.

Манипуляции с задравшимся топиком случайны, но они подтверждают мое мнение о нем — он козел. Мой преследователь смотрит мне в декольте, потом поднимает взгляд, не пряча своих расширившихся зрачков. Они говорят о том же, что и два-три года тому назад, когда достаточно было взгляда, вздоха или мимолётного прикосновения, чтобы вызвать коллапс и потерять связь с миром напрочь.

— Я дынщик, Ветрова, — усмехается он, выпуская меня в коридор. — Знаешь, что это значит?

Вместо ответа я приподнимаю бровь.

— Это означает, что я интересуюсь исключительно дыньками — произносит он и, не скрываясь, вновь смотрит на мою грудь. — И, что тебе уже не сбежать от меня.

Буров конечно выигрывает в этих догонялках, но это пока.

— Ты козел, Паш, — откликаюсь я, устремляясь к wc. — Ой, козел.

Время, которое я провела в очереди, а потом и в самой уборной дали мне время обдумать все и придумать план, как разговорить Бурова.

Всего-то и надо сначала предупредить стюардессу, а потом попросить какого-нибудь огромного мужика выручить меня, пожаловавшись на бугая, что пристает ко мне.

Его денег и связей не хватит, чтобы купить всех присутствующих в этом самолёте.

Он скажет мне все сейчас или я буду спать в кресле соседнем ряду.

— Тебе придется начать говорить и задавать свои вопросы уже сейчас, Буров.

Я решаю не озвучивать свои угрозы до поры до времени.

— Между состоянием "терпеть тебя рядом с собой" и "ненавидеть ещё больше" я выбираю последнее. Мне все равно, как ты будешь чувствовать себя весь остаток пути, потому что тебе было также индифферентно на меня все это время.

Буров открывает глаза, вынудив коснуться себя.

Показалось, что я говорю в пустоту, вызывая заинтересованность соседки по ряду. Но он смотрит на меня, вновь окунув меня в свой звериный взгляд, задерживается на груди в светлом топе и вновь смотрит в глаза.

— Я всегда думал о тебе, Кать, веришь ты в это или нет.

— Ну конечно! — фыркаю я, оперевшись на кресло позади. — Так думал и так переживал, что хватило ума сбежать и даже жениться на другой.

— Я не женат.

Три слова заставили что-то вспыхнуть в душе и тут же забыть об этом, напомнив что это не значит ничего.

— Развелся?! — восклицаю я, добавляя едкое. — Поздравляю.

Я говорю это, поздно спохватившись, что не стоит выдавать своих чувств.

— Я никогда не был женат. Ты единственный человек с которым я хотел связать свою жизнь раз и навсегда. Не веришь? Вот тебе мой паспорт.

Он тянется в нагрудный карман пиджака, выуживая из него книжку с гербом.

— Ты мог не ставить штамп в паспорт.

— Для того, чтобы убедить тебя через два года в собственной непогрешимости? Для чего?

Его слова подбросили что-то внутри. Это можно было сравнить с турбулентностью, но только с той единственной разницей, что ничего не встало на свои места. Так плохо, что я стала оседать на пол, но была подхвачена Буровым и усажена в его кресло.

— Образцов ездил к тебе, — говорю я потрясенная новостью. — Он говорил, что там была твоя мама.

— Он соврал, — отвечает Буров с мгновенно переменившимся взглядом. — Понятия не имею куда именно он ездил.

Его голубые глаза стали льдинками.

— Меня не было в стране в тот день и ещё полгода после того, как мы должны были встретиться в ЗАГСе.

— Зачем он сделал это? — спрашиваю я, вцепившись в недавнее воспоминание. — Он сказал тебе?

— У Образцова проблемы с самооценкой. Оказалось, что свет моего успеха затмевал сияние его гения. Он завидовал мне и втайне ненавидел, а заодно тихо наяривал на тебя. Когда представилась возможность, он забрал себе все, сочинив мерзкую историю о моем побеге, о женитьбе...

— И о ребенке, — добавляю я, приподнявшись на месте.

Я достаю смартфон, чтобы написать Образцову, но, едва начав, откладываю его на пустое сидение рядом. Он не скажет правды.

— Где ты был все это время, Паша? Почему не приехал в ЗАГС? Почему не отвечал на мои звонки? Почему не позвонил?

— Потому что я был в тюрьме на другом конце света. В Кейптауне.

Пашка достает заграник и открывает его на странице с печатями виз. Он не врет. Буров действительно был в Африке и покинул ее в октябре.

— Тюремщики везде одинаковы, но с неграми было сложнее договориться отдать мне смартфон в постоянное пользование. Давали звонить со стационара.