Мама
Шрифт:
И Эл проснулась.
Рядом тихо сидел Вася и тренькал струнами. Бездумно, издавая странные, то сливающиеся в один, то, наоборот, резко диссонирующие звуки.
Она попыталась усесться поудобнее и бард тут же перестал мучить гитару, уставился на нее своими иконописными безумными глазами.
— Дочь разбойника проснулась, — весело сообщил он. — Вас порадовать новой песней, сударыня? О ком хотите послушать на этот раз?
Эл поморщилась.
— У тебя это балагурство в крови, что ли? Ты всегда шутом был?
— Нет, — Вася безумно уставился на нее, словно бы
Вася со всей дури ударил по струнам. Гитара закричала, словно женщина, которой сильно и не заслуженно смазал по лицу человек настолько близкий, что подобное с его стороны казалось вовсе невозможным.
— А потом, — голос его теперь не хрипел, а истерично дрожал, как у плачущей бабы. — Я делал то, чего делать нельзя. Мне надо было кормить жену и детей, а эти, которым указывал батька-президент, хотели, чтобы я изобрел эту страшную вещь. И я изобрел.
Эл стало страшно. Он сумасшедший, он невменяем. Вдруг бросится.
Вася снова резко звезданул по струнам.
— А потом я отказался продолжать. А они угрожали. А я попытался сбежать. А они меня поймали, — голос его звучал все громче и истеричнее, пока не оборвался на какой-то заоблачно высокой ноте.
Надо позвать на помощь, мелькнуло в голове. Но Вася заговорил вдруг совсем тихо и спокойно, словно бы другой человек. Словно сам только что сидел и спокойно слушал чужую истерику, а теперь с тем же спокойствием констатирует факты имевшие место давно и вовсе не в его жизни.
— А потом они убили мою жену и моих детей. Младшему было шесть лет. Ему теперь всегда будет шесть лет. А меня забрал к себе батька-президент. Он мне объяснил, что я шут гороховый, а не ученый, и сам все испортил. Вот теперь я шут гороховый при батьке-президенте. Сперва на мое шутовство сердились, а потом привыкли. Теперь я шут. Шут!
Эл молчала, не зная, что сказать. Эта история… она не могла быть про ее отца. Отец не мог так поступить. Отец…
А что она, собственно, знала о нем, об отце? Этот старик, которого зовут хозяином или батькой-президентом совсем не тот мужчина, который был ее отцом тогда. Что его изменило так? Возможно, ее бегство из дома…
От мыслей стало тошно и страшно. Совсем страшно. Не думать об этом. Вообще ни о чем не думать. Как та книжка из детства, которую заставляли читать? «Горе от ума». Меньше думаешь, спокойнее живешь.
— Спой что-нибкдь хорошее, — тихо попросила она.
И Вася тихо задергал струны…
6
А француз все не мог понять, зачем она с ним едет. Этот бывший владыка — ее отец, вот зачем. И все сразу встает на место. Все становится просто и понятно, как в индийском кино. И так же бредово, как в этих бесконечных «Зитах-Гитах». Пойдем за бугор, я буду тебя убивать, но сперва сними штаны, я тебя поистязаю. Боги! Да у тебя родинка на жопе, как у меня. О, мой пропавший сын!
Слава усмехнулся мыслям,
Вот ведь! А Анри все думал, с чего бы это ей за ним так бежать. Не за беспредельщиком она бежала, сутенерская твоя душа, а за папой своим. Бедный француз, ты всего этого так и не узнал. А может, в этом твое счастье?
Слава тут же оборвал себя на малодушной мысли: тоже мне счастье. Если б не его прихоть, жил бы сейчас Анри себе. Хорошо ли, плохо ли, но жил. А связавшись с ним, погиб. За него погиб, за его прихоть.
— Прости, дружище, — тихо прошептал Слава. — Мне надо было послушать тебя раньше.
— Так ты пообещай мне, дядьк, — возник в голове голос француза. — Пообещай, что не предашь меня. Я тебе и так верю, потому что без веры даже беспредельщик жить не может. Но только ты пообещай для душевного покоя.
Да, верил ему француз. Сначала бритоголовому Борику своему верил, а потом ему поверил. Поверил и доверился. И пошел за ним, хоть и знал прекрасно, что на смерть идет. А Слава даже не заметил этого. Вообще ничего не замечал, кроме своих мелких интересов. Теперь вот заметил, да поздно. Как говорила бабушка в детстве, еще задолго до анархии: «снявши голову, о волосах не плачут».
Вот именно, резко одернул себя. Думать надо о другом. О том, зачем пришел сюда, о том, что есть и что будет. А о том, что было, пусть думают те, у кого впереди ничего.
А у него, собственно, что впереди? Слава окинул взглядом комнату. Стол, диван, пара кресел. Журнальный столик. Шкаф с книгами, шкаф с какой-то одеждой, дверь в ванную комнату. Бар.
Слава встал с дивана и прошел к бару. Виски, текила, водка, коньяк… А это что такое? Этикетка ничего не объясняет, она вообще нечитаема. Ну и хрен с ней.
Угловатая бутылка с виски оказалась теплой и приятно тяжелой. Он взял низкий стакан с утяжеленным донышком, поискал лед, насыпал его под самый край и плеснул в стакан виски. От теплой жидкости лед тут же пошел трещинами, издав легкое похрустывание.
Вячеслав переждал, пока щелканье прекратится, взял стакан в руку, пошевелил ледяными кубиками, взбалтывая напиток, и сделал глоток. Прекрасно! Вот теперь можно привести мысли в порядок, отодвинуть чувства на задний план и хорошенько подумать. Только не забыть обиду, не забыть про долг перед мертвыми, а отодвинуть чувства на задний план. Он зол и память хорошая. Главное, чтобы память не мешала.
7
Араб отпер замок, распахнул дверь и отступил в сторону. Пропускает, улыбнулся про себя хозяин, а как этот клоун там притаился за дверью и сейчас трахнет чем тяжелым по темени…
«Этот клоун», впрочем, нигде не прятался, никого не подкарауливал. Наоборот, тихо-мирно сидел в кресле возле журнального столика, прикрыв глаза. В руке зажимал стакан. На столике рядом стояла ополовиненная бутылка виски. «Не слабо, — подумалось президенту. — И о чем с ним говорить в таком состоянии?»