Мама
Шрифт:
Быть может, я вспоминаю сейчас в приступе старческого маразма, предсмертного бреда то, чего никогда не существовало? Придумываю свое прошлое, как то самое чтиво, тот самый роман.
И все-таки это было на самом деле. Хотя для тех, кто живет сейчас, этого нет и не было. Кто-то говорил, что без знания прошлого нет будущего. Ерунда. Вот эти новые люди. Они не знают того, что было. И ведь живут. И у них есть будущее. А я живу остатками того, что застряло в памяти. Живу тем прошлым, которого они не знают. И у меня ничего впереди. Ничего!
И
Боже, как бы я хотела забыть то, что помню. Забыть и никогда не вспоминать о том, что такое было. Как бы я хотела ограничить знание о необъятности мира, знание о его прошлом. Свести все эти познания до такого маленького счастливого мирка, которым живут они, счастливые в своем неведении. Но проклятая память живет вместе со мной и не отпускает меня. Видимо, мне суждено умереть с ней в один день. И думаю, что день этот уже близко. Хотя кто знает…
Я ведь должна была умереть еще тогда, вместе с теми, кто остался теперь только в памяти. Однако осталась жива. Странно. И тогда, когда пришла старость, оставив меня наедине с памятью среди этих новых людей, даже тогда я не умерла. Сколько я жду этого последнего дня? Десять лет, пятнадцать, двадцать пять? Вот это проклятая память почему-то стерла. Сколько вообще мне лет? Кто скажет? Я не помню этого…
Как странно все. Хотя не более странно, чем воспоминания.
…Как давно это было, как странно все это было…
Часть 4
1
Эл сидела за пальмой и слушала. Слушала шелест моря, рокот надвигающейся бури. Он где-то там. Где-то там на пляже, возле бунгало. Он точно где-то там. Но выйти из-за пальмы было страшно. Однако любопытство пересилило, и она потихоньку высунула нос из-за волосатого ствола.
Берег был мрачен. Небо почернело, золотистый песок казался теперь серым, и море накатывало огромными волнами до самых пальм. Грохало, силясь дотянуться до нее, до ее укрытия, о песок и бессильно отползало назад, зло шипя и пенясь.
Где-то сквозь шорох, шелест, рокот и грохот пробились громкие крики на незнакомом языке. Загрохотали четкие чеканные шаги, какие бывают, когда сотни ног в унисон выбивают пыль из вылизанного плаца.
Но ведь нет никого! Ведь нет никого!!! НИКОГО НЕТ!!! Только море и песок…
Эл захлебнулась подступающей истерикой. По облизанному морем песку пронеслись следы сотен армейских ботинок. А потом снова накатила волна и очистила берег, и смыла крики и топот.
Девушка снова спряталась за стволом. И снова не было ничего, кроме моря, бури и волосатого ствола пальмы.
— Леночка! Лена!!!
Эл вздрогнула. Голос доносился от бунгало. Отец! Она поспешно выглянула из-за ствола, но
Первой ее увидела Жанна и замахала рукой.
— Элка! Познакомься, это наш сын, — и добавила, обращаясь к мальчику: — А это тетя Эл.
— Но вы же умерли, — прошептала Эл.
— Да что ты говоришь, — улыбнулся Анри.
Они были уже около пальмы, когда сзади поднялась новая волна. Эл хотела закричать, предупредить об опасности, но язык перестал ей повиноваться. И она молча смотрела, как идут улыбающиеся Анри и Жанна, как подпрыгивает весело их сын. Какой сын? У них не было сына… Волна обрушилась на счастливую троицу, послышался треск разрываемой плоти, раздираемой реальности. Море откатило назад, волны окрасились в ярко-алый. Это закат? Закат чего?
Берег снова очистился, лишь где-то посередине между морем и ее пальмой из песка торчал детский череп… Голос наконец повиновался, и Эл вздрогнула от собственного истеричного: «Не-е-е-ет!!!»
— Что ты кричишь, Лена? — От бунгало по пляжу к ней шли отец и Слава.
Голос снова пропал. Она хотела предупредить их, кричать, умолять, чтобы уходили. Что же они не видят, что здесь опасно? Но голоса не было, горло словно клеем залило, язык не повиновался.
— Это не кровь, — жестоко улыбнулся Вячеслав. — Это всего лишь море… крови.
Слава поглядел на отца, а тот почему-то засмеялся.
— Леночка, — с улыбкой заявил отец. — Не переживай, это буря. Это нормально. Буря, море крови, кто-то все время умирает… так должно быть. Так всегда бывает. Мир возник из черноты небытия и в нее же и уйдет. Что в сравнении с этой вселенской бесконечностью наши жизни? Вот беспредельщик меня убьет. Но ведь в этом нет ничего страшного?
Отец повернулся к Славе и посмотрел на него пустыми глазницами черепа Анри:
— Правда, дядька?
— Нас убьет буря, — поправил Слава. — И меня тоже. Правда, теперь я могу ею управлять, но я не в силах ее остановить. Я не хочу ее останавливать. Я хочу, чтобы она смыла наконец все это безобразие. Вот так, смотри!
Вячеслав поднял руку, и новая волна, безмерно огромная и мощная, обрушилась на песок, смывая и унося в небытие и отца, и Славу, и детский череп, и волосатую пальму. И когда волна эта откатилась, растворившись в пустой зияющей черноте, Эл почувствовала, что падает. Падает из ниоткуда в никуда…
2
…Эл проснулась усталой, разбитой и опустошенной. Сны, которые преследовали теперь, стоило только закрыть глаза, не приносили облегчения. Уж лучше вовсе не засыпать.
Бешеный ритм последних дней закончился, а вместе с ним закончилась, казалось, и сама жизнь. Полная опустошенность. Ничего не хотелось, только покоя. Но его не было ни во сне, ни в той комнате, где она сидела теперь взаперти.
Шикарно обставленная комната была мрачной и скучно-величественной. Закрывающие окно тяжелые занавески, массивная мебель и излишня барочность стиля навевали мысли о склепе. «Склеп, в который меня с почестями положили, отпели и ушли, оставив гнить, будто я умерла. Нет, надо переключиться, надо думать о чем-то хорошем. Об отце, например…»