Маме – мечтательнице, как я

Уильямс Николь

Он не отвел взгляда, а сжался и пожал плечами.

– Кто говорил о романе?

Я застонала. Где же спасение?

Я не понимала, что Кэллам все еще был рядом, пока он не кашлянул.

– Этан? – он подождал, пока Этан кивнет ему. – Заткнись.

ТРИНАДЦАТЬ

В начале лета моя жизнь имела смысл. Странным образом, но она была предсказуемой. Я могла перечислить, что происходило каждый день, и как вели себя люди.

Лагерь Кисмет разбил все представление о жизни. Всего за неделю.

Мой

мир словно перевернулся, и люди вели себя не так, как должны были. Все, кроме меня… и папы. Отлично. Теперь я была в одной куче с папой. Прекрасное лето.

Мама все еще вела себя странно, как старая версия, которая специализировалась на объятиях перед сном и записках на салфетках в коробках с обедом. Часть меня хотела верить, что прежняя мама возвращалась, но я не спешила надеяться.

И Гарри. Он все еще был хорошим умным ребенком, будто потомком Эйнштейна, а не Престона и Синтии Эйнсворс, но он начал новую страницу. Он был теперь смелым, охотился за адреналином.

У Гарри каждый день теперь был полон занятий, и он нашел себе множество друзей. Судя по тому, ка кони говорили, они словно прошли войну и сроднились.

Так прошла первая неделя лагеря. Мама стала… мамой снова. Гарри стал мистером Популярность, попробовал жизнь на грани опасности. И я напоминала папу и держалась до побеления костяшек за то, каким все было, и каким станет, когда мы покинем лагерь в конце лета.

И были проблемы с парнями. Не с Этаном, хоть он пытался стать проблемой, а с Кэлламом. Я не могла его понять. В одну минуту он шутил и улыбался, а потом рявкал на меня из–за неуклюжих узлов. В один миг я ему будто нравилась, а потом он едва терпел меня.

Он был современным Джекиллом и Хайдом, и это было не самым тревожащим. Я не понимала, к кому меня тянуло больше: к щедрому Джекиллу или опасному Хайду.

Так что мне нужно было в этом разобраться. Как можно скорее.

Потому этим утром я решила пробежаться. Я хотела пробежаться фартлеком, но выглядело это так, словно я просто бежала изо всех сил.

Но это было полезным, а боли в ногах можно было исправить парой мешочков льда.

Я добралась до развилки тропы, что могла отправить меня обратно в лагерь за одну милю, если повернуть налево, или за три, если повернуть направо. Я не знала, почему повернула направо. Я уже пробежала шесть миль и не хотела бежать больше семи сегодня, но уже разогналась. Так почему не выбросить план в окно?

Я так сосредоточилась, разогнавшись, что не заметила бы самолет в сотне футов над своей головой, даже не услышала бы. Потому и не заметила, что кто–то еще летел по тропе за мной. Я не слышала его. И не видела, пока он не стал обгонять меня.

Я удивилась, что он смог догнать меня. Он даже мог пролететь мимо меня. Но я любила соревноваться в беге.

– И зачем ты тут бегаешь так, словно за тобой гонятся копы, когда должна спать? – Кэллам чуть запыхался, но не так сильно, как я. Я бежала не в том темпе, что делал разговор удобным.

– Копы? – звучало относительно нормально, я еще не задыхалась.

– Так мы с братом говорили, когда тренировались вместе. У нас был темп «будто за тобой гонится

питбуль», он быстрее, чем «убегать от копов», но медленнее, чем «убегать от мамы».

Как он мог все это говорить на такой скорости? Дыхание было трудным.

– Вы с братом бегали вместе? – я вдруг поняла, что вспотела. Но не только я – у него была мокрой почти вся футболка.

– Пока он не побежал от копов по–настоящему, но у них есть такие удобные и быстрые машины.

Я кивнула, он побежал впереди меня. В этом была сложность, когда любил соревноваться в беге – как бы быстро я ни бежала, кто–то всегда был быстрее.

– Вы бегали на соревнованиях?

– Легкая атлетика, – сказал он, мы пригнулись под веткой, висящей над дорожкой. – Он бегал полторы тысячи, а я – пять тысяч.

Это объясняло, почему Кэллам был быстрым, но я следила за ним всю неделю и не знала, был ли он хоть в чем–то плох.

– Он был быстрее, но ты…

– Мог бежать дольше, – я ощущала его улыбку в мою сторону. – Если ты не заметила, – я фыркнула и смотрела вперед. Я не могла не думать о его потном лице с улыбкой. Я едва смотрела на него, но эта картинка застряла в голове. – Что ты бегала? – спросил он, дыша почти нормально. Я знала, что он сдерживался, чтобы не бросить меня за собой. Мне не нравилось то, что его сердце билось почти нормально, а мое почти вырывалось из груди.

– Бег по пересеченной местности осенью и легкая атлетика весной.

– На какое расстояние?

Я не сразу ответила, пыталась отдышаться после прошлого ответа.

– Пять тысяч. Порой шестнадцать.

Хоть мы бежали, он умудрился ткнуть меня локтем.

– Пять. Так мы оба мазохисты?

Я не ответила, ведь было понятно, что люди сами не записывались на такие расстояния. Тренер умолял, упрашивал спортсменов состязаться на таких дистанциях. Но я не спрашивала Кэллама, выкручивали ли ему руку, чтобы убедить бежать, или он сам вызвался. Он любил вызов. Чем больше, тем лучше. Тут мы тоже были похожи.

– Почему ты бегаешь? – спросил он. – Убегаешь от чего–то или бежишь к чему–то?

На моем пути ничего не было, но я чуть не споткнулась.

– Не угадал, – заявила я.

– Значит, все сразу. Приятно знать.

Его тон бесил. Да и его лицо, но я не собиралась смотреть и подтверждать это.

– Почему ты бежишь? – парировала я, стараясь подражать его голосу. – От чего–то или к чему–то?

– Ни то, ни другое, – он явно улыбался.

– Значит, все сразу. Приятно знать, – я отпрянула в сторону, чтобы не споткнуться о камень на дороге, и я врезалась в Кэллама. Моя голая рука на его голой руке.

– Ты не спросишь, какие у меня достижения? – спросил он.

Я сверилась с часами. Через полторы мили будем в лагере. Я могла выдержать еще десять минут бега рядом с потным Кэлламом О’Коннором на безумной скорости. Я надеялась.

– Нет, потому что, судя по тому, как ты спрашиваешь, – я быстро вдохнула, – ты явно считаешь свои результаты впечатляющими.

– Это так.

– Тогда мне этого хватит.

– Оставишь все интересное воображению? – он ткнул меня снова. Мою кожу покалывало.