Мамины субботы
Шрифт:
Сват
Посреди бела дня, в шумную среду улица становится тихой, как в субботу перед минхой, когда обыватели дремлют. Лавочники стоят у своих лавок и зачарованно смотрят на ворота, где беседуют торговка фруктами Веля и высокий еврей с золотистой бородой и большим мешочком для талеса под мышкой.
— Это раввин, ее сват, отец невесты ее сына, — говорит торговец зерном Шая бакалейщику Хацкелю. — Раввин приехал за своим сыном, сбежавшим из ешивы и ставшим халуцем [117] .
117
Сионистским поселенцем-первопроходцем ( иврит).
—
— Тоже мне несчастье, — говорит Шая. — Разве какой-нибудь дерьмовый еврей лучше халуца?
— Сразу видно, что вы сионист, — кипятится реб Хацкель. — Вы говорите, как местные сионистишки: дерьмовый еврей. Между тем, если сын раввина водит компанию с еретиками, с кибуцниками [118] из незнатных домов, то остается только плакать и рыдать.
118
Кибуц — сельскохозяйственная община в Эрец-Исраэль.
— Вильна — это вам не Варшава, где кишат хасиды в маленьких шапочках, — с раздражением говорит бакалейщику торговец зерном. — В Вильне ненавидят агудников [119] , как свинину. Слышите, реб Хацкель?!
Пока лавочники в тишине препираются друг с другом, мама весьма почтительно разговаривает со своим будущим сватом:
— Пусть ребе не обижается, я не вмешивалась. Они познакомились и стали женихом и невестой. И когда ваша дочь уехала в Варшаву — она хочет пройти там практику в госпитале, — мой сын уехал вслед за ней.
119
Члены ультраортодоксальной религиозной партии Агудас Исроэл.
Сват не смотрит на собеседницу. Но он внимательно прислушивается к тому, что она говорит. Дочь писала ему, что о своем женихе она ничего не хочет ему сообщать, потому что то, что она считает его достоинствами, отцу покажется недостатками. Но что мать жениха — благороднейшая женщина из тех, что ей приходилось встречать, дочь упомянула. И по тому, как эта еврейка разговаривает, действительно можно сделать вывод, что она женщина скромная, думает сват и говорит с улыбкой:
— Вам незачем оправдываться. Против того, чтобы мы породнились, я ничего не имею. Мои сомнения касаются вашего сына. Он мог бы спросить меня, хочу ли я его в зятья. Он может отговориться тем, что, мол, ведь и родная дочь меня ни о чем не спрашивала, но это не оправдание. Если бы ваш сын был предан нашему дому, он бы убедил моего паренька вернуться домой.
— Как мой сын мог это сделать, если он сам бросил изучение Торы? — спрашивает мама.
Об этом плачу я [120] , думает раввин. У кого учиться сыну моей старости? У своих старших братьев? Я думал: дочь возьмет себе мужа, изучающего Тору, и он вернет ее на путь добра, а может быть, и перевоспитает своего младшего деверя. Дочь же выбрала отступившегося от Торы. Может быть, она потому с ним и связалась, что он бывший ешиботник и она хочет, чтобы он помог ей оторваться от дома, от еврейства.
120
Эйха, 1:16.
Раввин чувствует, что этой сидящей в воротах набожной еврейке хватает собственных бед от сына, и не хочет
— Вам, должно быть, одиноко теперь, когда сын с невестой уехали? — спрашивает он, морща лоб и печально вздыхая, словно думает о своей раввинше, которая осталась одна дома, в местечке.
— Одиноко, — признается мама. — Суббота у меня бывает только тогда, когда приходит ваш сын. Тогда мне веселее, он делает для меня кидуш.
— Мой сын делает для вас кидуш? — удивляется раввин. — Когда я был у него в кибуце [121] , он мне этого не сказал. Значит, он не окончательно ушел от еврейства. Всевышний еще может мне помочь. Может быть, мне удастся настоять на том, чтобы он поехал назад изучать Тору, — доверительно говорит он торговке фруктами, словно собственной раввинше. — Ну, пойду перекушу на постоялом дворе. Раз уж я в Вильне, надо зайти к местным раввинам, а еще купить какую-нибудь святую книгу.
121
Имеется в виду «кибуц ахшара» (буквально — «подготовительный кибуц»), в котором халуцы проходили подготовку перед отправкой в Эрец-Исраэль.
Раввин медлит какое-то время, он перекладывает мешочек для талеса под левую руку, а правой гладит свою золотистую бороду. Он размышляет.
— Вы говорите, мой сын приходит к вам каждую пятницу вечером?
— Он остается у меня на всю субботу и спит на кровати моего сына.
— Лучше бы я побеседовал с ним наедине, а не в кибуце, где он едва может оторваться от своих товарищей, — бормочет раввин и смотрит на торговку фруктами из-под лохматых бровей. — А что если бы я пришел к вам в пятницу вечером, сватья, как бы вы на это посмотрели?
— Если ребе полагается на кошерность моего дома… — говорит мама, смущенная тем, что раввин называет ее сватьей. — Для меня это была бы такая честь, какой я ничем не заслужила у Всевышнего.
— Дай Бог, чтобы я так же мог положиться на своих детей, как я полагаюсь на вас в вопросах кошерности, — улыбается раввин.
— Что касается набожности, я не знаю, — в сердцах отвечает мама, — но что касается честности и порядочности, то за вашего сына и вашу дочь я могу поручиться больше, чем за себя саму.
— А за порядочность вашего сына вы тоже можете поручиться? — спрашивает раввин жестким голосом, словно заседает в раввинском суде и допрашивает свидетелей.
— О моем сыне пусть говорят другие, — опускает голову мама.
Со свекровью моей дочери повезло, думает раввин, уходя. Дай Бог, чтобы ей так же повезло с мужем.
К этой субботе мама готовилась не меньше, чем к Пейсаху. Но того, что произошло, она и представить себе не могла.
Раввин уже час сидел за столом, а его сына все не было. Мама вовремя вспомнила, что богобоязненный еврей не должен оставаться наедине с женщиной в закрытой комнате, особенно вечером. Поэтому она широко открыла дверь нашей квартирки при кузнице, а заодно и дверь, ведущую во двор. Сама она осталась в прихожей, в слабо освещенной мастерской, и смотрела оттуда в комнату на сидевшего и молчавшего раввина. Наконец он позвал ее.
— Сватья, извините, что порчу вам субботу. Я жду моего сына. Ведь он обычно делает у вас кидуш. — Раввин горько усмехается. — Но сегодня он, похоже, не придет.
— Странно. — Мама делает шаг к комнате. — Он приходит каждую субботу. Я сказала раввину чистую правду.
— Правду, правду, — ворчит раввин с некоторым нетерпением. — Я снова был у него в кибуце, снова говорил с ним, и он сказал мне: «Нет, я не вернусь». А когда я упомянул, что буду у вас к ужину, он промолчал. Я тогда не понял, что он молчит, потому что не придет. Теперь я понимаю: он больше не желает слушать нравоучения. Ну, пора уже омыть руки перед едой.