Мамлюк

Татаришвили Кондратий Давидович

Али-бей слегка нахмурился.

— Какие новости, мой Гусейн? Как изволит себя чувствовать падишах? Он очень зол на меня?

Гусейн покачал головой и улыбнулся.

— Разве удивительно, что он не особенно к тебе расположен? Скрывать тут нечего — весь мир от края до края знает об этом.

— Как же нам быть, ага, что делать? — степенно продолжал Али-бей. — Как говорится, время берет свое. Мы все — временные гости на земле. Я думаю так: или мы должны жить, как подобает, или вовсе не жить! Если мы действительно господа и хозяева Египта, то нам не нужны няньки и дядьки. Благодарение аллаху, мы в зрелом возрасте! Если же власть принадлежит падишаху и его паше, пусть они сами и распоряжаются.

К чему тогда мамлюки? Ты хорошо знаешь, Гусейн, что мамлюкам нет нужды заискивать перед кем-нибудь или льстить кому-нибудь. Верный друг мамлюка — его острая сабля, с которой он никогда не расстается. Подлинный мамлюк только тот, кто отдает аллаху душу, держа в руке саблю, покрытую кровью врага. Потому нам не пристало унижаться перед кем бы то ни было, даже перед падишахом. Пока мы живем — живем, а придет смерть — умрем. Мне уже немало лет, и я с пятнадцатилетнего возраста все время в битвах. Стоит мне услышать боевую трубу, и старое мое сердце начинает биться сильнее, я вновь обретаю силы и бодрость. Мне снова хочется сесть на коня и, обнажив саблю, вместе с моими братьями, бесстрашными мамлюками, ринуться в бой, а если нужно, — и отдать аллаху душу, — все более воодушевляясь, продолжал Али-бей. — Ну, друг, как идет торговля, как ездилось? — спросил он.

— Хорошо, повелитель. Море переплыли благополучно. Но торговля пошла на убыль. Товару мало, повелитель. Почти нет невольников из Гюрджистана, — с грустью закончил Гусейн-ага.

— А почему? — удивился Али-бей.

— Говорят, повелитель, что грузинские цари становятся все сильнее! Они отказываются платить дань персам и османам. После похода Шаха-Аббаса многие думали, что Гюрджистан похоронен навеки… Но взгляни на этот край! Какие там похороны? Страна окрепла и возрождается. Гюрджи уже несколько раз побеждали кизилбашей и… даже… о аллах!.. правоверное воинство османов… — с трудом выговорил Гусейн-ага.

— Очень прискорбно! — вздохнул Али-бей и в знак огорчения ударил себя ладонью по лбу. — Ясно, что, если гюрджи окрепли, оттуда не получишь невольников. Торговля невольниками — ты сам хорошо это знаешь — возможна только в условиях смуты и безначалия в стране. А если народ дружен и силен, то каждый человек верит другому и ценит общее благополучие. Разве такой народ будет продавать своих сынов? Где видано, чтобы мать, если у нее есть совесть, продала своего ребенка! Все это так, конечно, но для нас это очень неутешительно, клянусь исламом, — добавил Али-бей и потянулся к кальяну.

— Но пред твое светлое лицо, пред твои сияющие подобно восходящему солнцу глаза, я б не посмел предстать с пустыми руками, о повелитель! — почтительно проговорил Гусейн. — Я привез тебе мальчика из Гюрджистана.

— Мальчика? Маленького? — радостно спросил Али-бей, и глаза его заблестели.

— Да, повелитель, маленького… лет девяти-десяти.

— Ты у меня молодец, дорогой Гусейн. Я был уверен, что ты с пустыми руками не явишься ко мне… А где же он?

— Оставил у твоих слуг.

— Пусть немедленно приведут его, — торопливо приказал Али-бей.

Спустя некоторое время в дверях богато убранного зала появился Хвичо, нареченный Махмудом. Мальчик, вымытый и причесанный, был одет в пестрый халат. Голову ребенка украшала феска.

Едва переступив порог, Хвичо скрестил руки на груди и низко поклонился.

— О мой маленький гюрджи, молодец, молодец! — воскликнул Али-бей. — Благодарю тебя, купец, за драгоценное подношение и за то, что ты научил малыша нашим обычаях и порядкам. Ты так хорошо одел его! А как зовут моего маленького

мальчика?

— Его зовут Махмуд, повелитель, — ответил Гусейн-ага.

— Махмуд! — позвал Али-бей.

Ребенок опять сложил руки на груди и наклонил голову.

Али-бей был в восторге.

— Однако как быстро он усвоил наши обычаи!

— Я его обучал в пути, — пояснил Гусейн-ага. — Надо все же признать, что гюрджи — способные люди. Стоит им объяснить один раз, и достаточно. Очень мало времени прошло с тех пор, как этот ребенок оставил свою родину, а он уже говорит по-турецки.

— Спасибо, спасибо тебе, ага, — с удовлетворением повторил Али-бей, — ты не купец, а прямо волшебник, клянусь благостью аллаха! Ты мог бы где-нибудь руководить школой… Ну, мой малыш, подойди ко мне поближе, — ласково сказал Али-бей.

Хвичо робко шагнул вперед. Он еще никогда не бывал в такой богато убранной комнате, и потому его охватило смущение.

Али-бей посмотрел на ребенка и погладил его по голове. Тот не сводил с Али-бея своих живых глаз.

— Да ты взгляни, Гусейн! Ведь это же воин, настоящий воин, прирожденный мамлюк! — радостно воскликнул старый военачальник, ощупывая мускулы Хвичо.

— Надо помнить еще, властелин, что ребенок сильно исстрадался в пути, его долго таскали с места на место и много мучили. У меня он уже поправился, а то был только кожа да кости. Не умеют некоторые купцы, повелитель, обращаться с невольниками. Особенно бережного отношения требуют дети. А торговцы обходятся с ними грубо, не кормят их, не одевают. Что ни говори, а надо же все-таки отличать человека от скотины! Да и помимо этого ради самой выгоды купец должен показать покупателю товар лицом. А есть дураки, которые этого не понимают!

— Верно, совершенно верно, клянусь именем аллаха! Я же сказал, что ты волшебник, — подтвердил довольный Али-бей. — А ездить верхом умеешь? — спросил он мальчика.

— Умею! — смело ответил тот.

— Я посажу тебя на коня, равного которому нет на свете, и одену в дорогой наряд, а еды и питья буду давать столько, сколько захочешь. Будь только умницей, — сказал маленькому пленнику Али-бей и обратился к купцу: — Мальчонка мне очень нравится. Я сам буду воспитывать его. Одним достойным мамлюком станет больше. Ну, а я не останусь в долгу, Гусейн-ага, и одарю тебя щедро. Эй! Позовите ко мне казначея!.. Как ты теперь мне посоветуешь, ага? Не лучше ли сейчас же отдать ребенка мулле, чтоб он изучил заповеди Магомета?

— Мудрая мысль, о великий повелитель! Но мне кажется, что его надо с первых же дней обучать и воинскому делу.

— Непременно, непременно! Завтра же прикажу моему оружейнику приготовить нужное оружие, и начнем учить мальчика носить его и пользоваться им. А ты, Махмуд, будь осторожен. Огромная река, которая течет у нас, это не журчащие ручьи твоей родины. В ней водятся такие острозубые крокодилы, что стоит им только схватить жертву — и косточки не останется.

Услышав о журчащих ручьях, Хвичо вспомнил реку Техури, вспомнил родные места… «Где же теперь наши козы? — мелькнуло в сознании ребенка. — Кто теперь их выгоняет на пастбище?.. Как живут отец и мать, помнят или забыли меня? Остался ли жив отец Маркоз?.. А где Марика?.. Лерцамиса?..»

Он вспомнил грушевое дерево в саду отца Маркоза, которое так любил… Каждое утро мальчик подходил к молодому деревцу, приветствовал его, беседовал с ним, как с другом, а уходя, прощался. Вспомнил Хвичо и путешествие на корабле, вспомнил Саломэ и Резо, которые ласкали его, как родного сына, делились с ним последним куском. Как горько было расставаться с ними!.. О, сколько он тогда плакал! Такого горя Хвичо не испытал даже при первом похищении… Все вспомнил ребенок, и глаза его наполнились слезами.