Мамлюк
Шрифт:
Но вот грянула пушка. Ядро разорвалось неподалеку от Махмуд-бея и сразило нескольких мамлюков.
Паша над пашами, оказывается, не спал. Его орлиные глаза видели все, его острый ум все взвешивал. Узнав, что его кавалерия терпит поражение, он немедленно выслал ей в поддержку артиллерию и пехоту.
Наперебой загрохотали пушки, и десятки мамлюков полегли на ратном поле.
«Однако они метко стреляют!» — подумал Махмуд-бей и стал еще яростнее атаковать французов.
Но вот раздалась барабанная дробь, и вдали показалась наполеоновская пехота, вооруженная ружьями с примкнутыми штыками.
Теперь отрезанной оказалась та часть конницы мамлюков, которую вел сам Махмуд-бей.
— Гасан, что
— Пехота франков… Должно быть, венецианцы. Пропустим их, а затем атакуем.
— Что ты, что ты?! Да поможет нам аллах! Мы во что бы то ни стало должны твердо стоять на месте, а уж там жизнь или смерть! Нам надо сделать все для того, чтобы пехота франков не соединилась с отрезанной кавалерией, иначе все пойдет прахом! Мы обязаны продержаться! Пусть Аслан-ага уничтожит тот отряд. Останется по крайней мере слава о его подвиге… Молодец Аслан-ага, замечательно сражается! Еще четверть часа, и он уничтожит всех этих франков с конскими хвостами на шапках. Если это удастся, Аслан-ага присоединится к нам, и тогда… тогда мы избежим гибели, мой Гасан!..
Среди венецианских пехотинцев можно было заметить отдельных всадников, судя по одежде, это были начальники сотен. Один из них, красавец средних лет, быстро прицелился, выстрелил, и рядом с Махмуд-беем упал мамлюк, сраженный насмерть. Венецианец поспешно закинул ружье за спину, выхватил саблю и, что-то крикнув, бросился в атаку.
— Ах, гяур! Я тебе этого не прощу! — крикнул Махмуд-бей.
К ножнам сабли Махмуд-бея была прикреплена плеть с рукояткой из слоновой кости, отделанной золотом. Эту плеть подарил ему один из хартумских вождей. Махмуд-бей никогда не расставался с нею, хотя конь его не нуждался в подхлестывании. Эту вещь он берег как память. Вдруг, при резком повороте всадника, плеть оторвалась от ножен и упала. «К черту! До нее ли сейчас?!» — мелькнуло в голове. Но все же он низко нагнулся и схватил упавшую плеть.
Встревоженные мамлюки окружили его.
— О, горе, ты ранен, Махмуд?
— Нет, я не чувствую боли, — удивленно ответил Махмуд-бей.
— Разве тебя сейчас не задела пуля? — дрогнувшим голосом обратился к нему Гасан. — Мы подумали, что ты ранен и падаешь с коня.
— Нет, я нагнулся, чтобы поднять свою плеть…
— Посмотри, Махмуд, ведь вражеская пуля насквозь пробила твое седло. Мы были уверены, что ты ранен.
— Айт! — крикнул Махмуд-бей;— Это моя судьба! Я не зря любил свою плеть. Она спасла меня от смерти… Вперед, мамлюки… За мной!..
Завязалась рукопашная схватка. Мамлюки и венецианцы, как голодные волки, бросались друг на друга. Махмуд-бей рубил своей саблей направо и налево. Кони, сабли, штыки, люди — все смешалось…
И тут Махмуд-бей вновь увидел великана-венецианца. Махмуд выхватил пистолет и прицелился. Венецианец схватился за ружье, висевшее за спиной, но тотчас же откинул его, видимо, вспомнив, что оно уже разряжено. Он повернул коня и пустился вскачь. Махмуд-бей стал преследовать противника.
«Я где-то видел этого человека, его лицо мне знакомо…» — подумал Махмуд. Однако он никак не мог вспомнить, где и когда он видел этого красавца.
— Постой, молодец! Это ты убил мамлюка?! Накажи меня бог, если я не рассчитаюсь с тобой! — шептал Махмуд-бей. Но в этот момент перед ним словно вырос пехотинец с занесенным штыком. Он кинулся на Махмуда, но грянул выстрел, и пехотинец упал на землю.
Венецианец, увидев это, повернул коня и с обнаженной саблей кинулся на Махмуд-бея. Противники яростными взглядами смерили друг друга.
— Айт, гяур! — крикнул Махмуд-бей и молниеносным ударом сабли пронзил ему грудь.
— Вай, нана! [21] —
21
Вай, нана! (груз.) — Ой, мама!
Махмуд-бей вздрогнул и побледнел. Он не смог бы припомнить, сколько человек убил за сорок лет: убивать, уничтожать людей стало для него привычным занятием. Но такого душевного волнения, как сейчас, Махмуд никогда не испытывал. «Вай, нана!» Эти слова отозвались в самой глубине его сердца, и око лихорадочно забилось.
Все существо Махмуда было потрясено. Он уже не слышал ни ружейного треска, ни звона клинков, ни грохота пушек, от которого содрогалась земля. Махмуд-бей замер на коне и затаив дыхание не отрывал глаз от умирающего венецианца.
И тут Махмуд-бей понял, кого он убил: эти глаза, этот нос, этот лоб… Саломэ и Резо! Эти усы и борода, эти губы — это ведь Резо! Так же, как этот умирающий, скрежетал зубами Резо, когда османы беспощадно избивали его плетьми на палубе корабля…
«О, горе мне!.. Может быть, это их сын?! — мелькнула страшная мысль. — Какой ужас, господи!»
В сознании Махмуда промелькнула вся его жизнь, от вечнозеленых берегов журчащей Техури до огромного величественного Нила. Он вспомнил детство, родной дом, родителей, братьев, отца Маркоза и снова — Саломэ и Резо…
«Неужели все это действительно было?» — словно шептал ему какой-то голос. «Да, все это было, все это действительно было, — отвечал ему другой голос. — Разве не помнишь, даже в далеком Египте ты часто вспоминал все это и пролил немало тайных и явных слез. Разве не помнишь, как похищенный и проданный, подобно тебе, невольник однажды показал в сторону, где находится любимая, но для тебя навеки потерянная родина. С истерзанным сердцем, с глазами, полными слез, ты часто устремлял свой взор вдаль. Ты смотрел на простертую за Нилом необозримую голую пустыню. Ты хотел хотя бы смутно различить за ней горы, покрытые лесами, и среди них — веселую, прозрачную Техури. Но тщетно! Голая пустыня оставалась пустыней, однообразной и мертвой. В дни юности ты много раз думал с тревогой: „Ах, что с моими близкими? Живы ли они сейчас, или нет?..“ Ты помнил всех… И не только людей… Сколько раз ты вспоминал свою собаку Ажгерию и козла Очагу с крутыми рогами, которыми он угрожал своим соперникам… Но время шло… годы следовали за годами… И ты свыкся с новой жизнью. Судьба улыбнулась тебе. У тебя есть все: богатство, слава, удача… Все восторгаются тобой, уважают тебя. Да, ты свыкся со своим положением… Прошло много лет, и за это время волны жизни заволокли илом твое сердце. Но в глубине оно все же сохранило частицу того, что не могли затянуть и заставить окаменеть никакие наносы, никакое время. Эта частица порой нежданно напоминала о себе, напоминала о твоем уже забытом прошлом. И встревоженное сердце заставляло тебя, охваченного скорбью, глубоко задумываться».
— Вай, нана! — повторяли чуть двигавшиеся губы умирающего.
— Да ведь это Резо! Неужели? Боже, за что ты так жестоко наказал меня! В чем моя вина?.. О, если бы я знал…
— Вай, нана! — Венецианец чуть дрогнул и застыл.
Волосы шевельнулись у Махмуда на голове, по телу пробежала дрожь. Он взглянул на свою окровавленную саблю, сжал рукоять и медленно опустил клинок. Острая сталь сверкнула в солнечных лучах. Струйка алой крови стекла по желобку и застыла у острия.