Мамочкин сынок
Шрифт:
— Я знаю его бабушку! — ответила мама. — Да она и приехала сейчас. Ох, золотые руки! Хирурги меняются, почти на каждой операции, а она почти всегда в операционной.
Мы их и встретили — Валерку с бабушкой — когда стали прогуливаться по деревушке. Они сидели на брёвнышке, почти как мы, но Валерка ел не землянику, а курицу. При этом он приговаривал:
— Да нас ведь здесь хорошо кормят, ба!
— Хорошо-то хорошо! — отвечала женщина. — Да ведь с пустыми руками в гости не ездят.
Лицо этой пожилой женщины было каким-то строгим,
Как курили милиционерши в той милиции, куда мы с мамой относили найденные карточки на продукты.
— Ну как? — спросила она то ли меня, то ли маму. — Наш любимец начмеда?
Мама сильно смутилась, покачала головой, потом ответила ей почти укоризненно:
— Вы же знаете, Ольга Николаевна! Это всё ваше ленинградское братство!
— Охо-хо, — ответила та, — вон тут их, — она кивнула головой, — целый детский дом маленьких бедолаг.
— Не такие уж они и маленькие! — усмехнулся Валерка, — у них и знамя, и горны, и барабаны! Завтра в бой!
— Война не щадит... — погладила его по голове бабушка. — Давай-ка набирай вес. И радуйся, что ты не с ними.
Меня это пожелание как-то запутало, я потом переспросил маму, она уверенно ответила:
— Так ведь у ребят, кто в детском доме, родители погибли! Понимаешь! Почти у всех, наверное!
Я притих, ничего не ответил, а думал про линейку, про стройный отряд мальчишек, уверенных в себе, Леонида, который подошёл первым и сказал про затмение. Концы как-то не сходились с концами в моих незрелых соображениях. И я спрашивал сам себя: а ты бы смог так?
Нет, конечно, я бы не смог. Как и Валерка этот, на глазах у которого грузовик с ребятами ушёл под воду.
Но родительский день продолжался, мы не раз и не два пересеклись с Лёвкой и его мамой, Верой Ивановной, которая служила в одной лаборатории с мамой. Мы останавливались, говорили о чём-то незначительном, потом расходились, обошли все ближайшие перелески, снова и снова возвращаясь к церкви без креста.
Мамочка вздыхала, но ничего не говорила, просто смотрела на облупленные каменные стены, а потом как будто и нашла объяснение своим мыслям:
— Ну прости, Господи! Всё-таки! Под крышей храма твоего малые да сирые хоронятся! Разве же это не твоё! Не Божье дело?
Мир стоял над этим храмом без креста! Тепло было, стрекозы целыми стаями недвижимо стояли в тихом воздухе, треща крыльями. Лежали в кульке ягоды лесной земляники, собранные мной для мамочки в ответ на её гостинец.
И как будто никакой войны! А мир и благодать!
27
Мамочка уехала обратно в город госпитальным автобусом. Вместе с Верой Ивановной и с Валериной знаменитой бабушкой.
Перед тем, как забраться в зелёное брюхо госпитальной машины, Ольга Николаевна потянулась,
— А вы знаете, что сегодня ночью приходят сразу два эшелона по нашу душу?
Ни мама, ни Вера Ивановна не знали, и операционная сестра добавила:
— А нас предупредили!
С этими вот словечками они и уехали.
А на другой день, где-то к обеду, возле храма затормозила легковая “эмка”, на которой когда-то подвозили мамочку к нашей школе. Помните? Я грохнулся в обморок, и её вызвали. И вот эта легковушка подкатила к порушенному храму, и водитель, вышедший из неё, крикнул Серафиме Ивановне:
— По приказанию начмеда! Николая Кузнецова из младшей группы! С вещами!
Я напугался.
Я слышал, как Серафима, понизив голос, полюбопытствовала — что, мол, и как, — у шофёра, но тот ответил, что не знает, но ночью прибыло много раненых, госпиталь перегружен, и узнавать подробности ему не полагалось.
Я схватил свой мешочек и, не замотав его, бухнулся рядом с водителем.
Он меня поощрил, сказал, что впереди меньше качает, и мы понеслись в город.
На прощанье я навсегда запомнил два взгляда: Лёвки Наумова — удивлённый и ничего не понимающий, наверное, такой же, как у меня самого. И второй — Валеркин.
Валерка меня почему-то жалел. Смотрел как-то смущённо, что ли, как будто он что-то знает — настоящее, взрослое и тяжёлое.
Сердчишко моё трепыхалось. Валеркин взгляд будто отразился в нём. Я не мог, не имел права думать ничего плохого. Но что-то неведомое и горькое летало надо мной. Время от времени я сжимал глаза, и из меня вытекали слёзы. Я стыдливо смахивал их, и водитель замечал это. Он курил смятую по-шофёрски папироску и неуверенно говорил мне:
— Всё будет хорошо, пацан! Всё будет хорошо, мальчик!
Где-нибудь через час он привёз меня к госпиталю, во двор, и хотя уже вечерело, почти сразу ко мне прибежала мама.
Она наклонилась ко мне и обняла меня. В белом халате, в строгой белой шапочке, она плакала и смеялась сразу.
— Сынок! — говорила она, захлёбываясь. — Сынок! Это нельзя придумать! Понимаешь! Это какое-то чудо! Такого не бывает, понимаешь!
Я кивал, как болванчик. Стоял и кивал головой, со всем соглашаясь, и ничего не понимая.
И тут она сказала!
Только тут она воскликнула:
— Папу! Опять! Привезли! Он снова ранен! И сейчас операция! А начмед, когда я заплакала, послал за тобой свою машину.
И я закричал.
Я закричал не так, как кричат маленькие дети. Я закричал, как кричали от радости и горя дети сорок третьего года прошлого века.
Где-то шла война, и к нам она приходила по-всякому!
И страшной бедой. Но и нечаянной радостью!
Есть, есть что-то такое в небесах! И оно называется нечаянная радость. Неведомо, кому она даётся и за что?