Мамонты

Рекемчук Александр Евсеевич

Они стремились туда. Они летели к нему.

О, как я понимал этот порыв!

Придет время — и я, совсем еще мальчишка, но одержимый, как они, — даже не осенясь крестом, помчусь в эти северные дали, держа в голове, в сердце лишь одну заветную цель: забраться повыше, подальше в этой сетке географических широт, а там — будь что будет!..

Но это случится позже.

А пока что — лето 1928 года. Первое лето моей жизни.

Дирижабль «Италия» летит над Ледовитым океаном, к Северному полюсу.

Я

вглядываюсь в лица отважных путешественников: генерал Умберто Нобиле, полярник Руаль Амундсен, медсестра Валерия, геофизик Мальмгрен… А это кто — высокий, худощавый, с военной выправкой в каждом жесте, с полоской офицерских усиков над губой, с глазами, устремленными в иллюминатор?.. Да ведь это — мой отец, штабс-капитан Рекемчук. Его-то что понесло в эти ледовые просторы? Да просто — он с ними…

Я лихорадочно соображаю: а знает ли он, что генерал Умберто Нобиле — нам в некоторой степени родня, поскольку его играет Питер Финч, а Питер Финч — муж его дочери Тамары и отец его внучки Аниты?.. Нет, он не знает об этом, и уже никогда об этом не узнает. Его конец близок — в этой ледовой пустыне…

Дирижабль «Италия» летит над океаном.

Сейчас полюс будет под ними!

Но вдруг моторы дают сбой. Обшивка изъязвляется дырами. Дирижабль клюет носом, устремляется вниз. Люди сбрасывают балласт: кидают всё, что есть, всё, что можно, и всё, что нельзя. Но тщетно: воздушный корабль ударяется об лед.

Эллипс идеальных пропорций превращается в груду хлама.

И все, кто летел на этом дирижабле: итальянцы, шведы, американцы, немцы, — и все, кто делал эту картину: русские, итальянцы, англичане, шведы, весь этот интернационал, — понимают, что мечта не сбылась, и всё, во что верили чистым сердцем, оказалось таким же дерьмом, как и прежнее дерьмо.

Люди, оставшиеся в живых, призраки погибших людей — все они, год за годом, собираются в строгой комнате и вершат суд над собою: что они сделали не так, как было надо? чего преступно не учли, не предусмотрели? кто ошибся, кто струсил, а кто сподличал?..

Глаза смотрят в глаза. И некоторые отводят взгляды.

Вот про что фильм «Красная палатка».

Суровый суд над собою.

То есть, они занимаются тем же, чем занимаюсь я в этой книге, взывая к теням.

И с тем же, наверное, успехом.

Вновь и вновь я вглядываюсь в синие глаза Питера Финча, сыгравшего роль генерала Нобиле. Они полны страдания, боли.

Отличный актер. Нет, не сладкий красавчик. Но сразу видно, что мужественный и несчастный человек.

Теперь я могу понять, почему его полюбила моя сестра. И почему в него влюбилась Вивьен Ли. И почему он, в конце концов, спился.

Всего этого я не понимал прежде.

Как и не знал, что все мы — и Питер Финч, и Тамара, и Лоренс Оливье, и Вивьен Ли, и я, — что все мы, в некоторой степени, родня.

Тогда, в шестидесятых, журнал «Советский экран» опубликовал интервью с Питером Финчем, взятое на съемочной площадке «Мосфильма».

Ему был задан вопрос:

— Вы впервые работаете с советскими кинематографистами. Не испытываете ли вы трудностей от незнания языка, незнакомых приемов съемок?

Он ответил:

— Техническая сторона не меняется — во всем мире кино снимают одинаково. Группа Калатозова слаженная, люди очень скромные и хорошо делают свое дело. В СССР вокруг

кино нет такого рекламного ажиотажа, как на Западе. На съемках нет ни агентов, ни представителей рекламы, ни друзей режиссера, короче говоря, нет ничего, что мешало бы работать. В Англии и Америке люди интересуются главным образом нашими последними семейными скандалами, а не творчеством. Здесь же нет ничего подобного. Что касается Михаила Калатозова, то это человек острого, проницательного ума, редкой восприимчивости и художественной чуткости. Он точен и прост, на лету схватывает мысли и понимает актера с полуслова. Язык? Калатозов знает английский, и вся картина снимается на английском. Кроме того, язык кино международный. Я же упорно изучаю русский, уже начал читать советские газеты. Много слов знал раньше: моя первая жена — балерина Тамара Чинарова — русская…

На старой журнальной вырезке, которую Тамара прислала мне из Лондона, были обрывки скотча, липкой ленты, которой и у нас — в наших избах, на наших кухнях — приклеивают к стене раритеты.

Еще Тамара сообщила мне, что, по ее данным, Питер Финч подружился в Москве с русским актером Иннокентием Смоктуновским, и они иногда крепко выпивали…

В ее рассказе был отчетлив подтекст: а вы, Александр, не участвовали в этих пьянках?

Я уныло ответил, что в данном случае, к моему глубокому сожалению, был забыт наш святой обычай, — соображать на троих.

Не знаю, поняла ли она, о чем речь.

День за днем я названивал в Академию хореографии, в Большой театр: справлялся, не приехал ли еще Борис Борисович Акимов?

Мне отвечали, что нет, еще не вернулся, сами ждем.

Когда же?

Как только — так сразу…

Я вновь запасался терпением.

При этом, конечно, я учитывал, что Китай — это очень далеко. А Япония еще дальше.

Я, к примеру, никогда не бывал ни в Японии, ни в Китае.

Моим пределом на востоке была Корея, еще — Монголия…

И тут вдруг меня осенило. Я вспомнил, что было — да, конечно, было! — еще одно прикосновение к прекрасному миру балета.

В семидесятые годы мне выпало счастье участвовать в Днях советской культуры в Монголии.

Мы летели туда на турбовинтовом ИЛ’е, набитом под завязку мастерами искусств: тут был симфонический оркестр под управлением Евгения Светланова; молодые звезды балета Татьяна Голикова и Александр Годунов; трио бандуристок с Украины; ансамбль «Воронежские девчата» с голосистой Людмилой Рюминой; какой-то фокусник, иллюзионист со смазливыми ассистентками; литовский киноартист Донатас Банионис (тот самый, из «Красной палатки») и счастливая дебютантка экрана Валентина Теличкина; изобразительное искусство представлял народный художник СССР Таир Салахов, а советскую литературу — народный поэт Калмыкии Давид Кугультинов и я.

В полночь по Москве самолет пересек границу Европы и Азии.

В иллюминаторе было темно — что спереди, что сзади.

А сон всё равно не шёл.

— Ты знаешь, — сказал я сидевшему в соседнем кресле Давиду Кугультинову, — почему-то в полетах я испытываю странные чувства: когда лечу на восток — время тянется нестерпимо долго, душу гнетет тревога, томят дурные предчувствия… Когда же лечу обратно, с востока на запад, совсем иное настроение: душа поёт, время летит, лишь успевай переводить стрелки, меняя часовые пояса, возникает ощущение возвращенной молодости…