Мамонты
Шрифт:
Я покосился на соседа: не заснул ли от моих велеречий?
Но нет, узкие щелки его глаз не были смежены. Он слушал.
— Может быть, это память о войне? — продолжал я. — Череда эвакуаций: сначала из Харькова в Сталинград, под бомбами, потом, в сорок втором, из Сталинграда — тоже под бомбами, — за Урал, в Сибирь, в Барнаул… и за всем этим была тягость неудач, поражений… Из-за этого?
— Конечно, — отозвался Давид. — Ведь я тоже отступал. Я провоевал всю войну, Саша… Но ты говори, говори.
Он поощрительно
— А когда, несколько лет спустя, я ехал воинским эшелоном с Алтая в Москву, с пушками на платформах, с ветерком, — тогда на душе было совсем иное чувство: ликования, праздника. Ведь уже на горизонте маячила Победа! Как ты думаешь — поэтому?
— Не знаю, — пожал плечами Кугультинов. — После войны я в лагере сидел, в Норильске… Но, думаю, что тут всё дело в солнце. В движении самого солнца. И в движении людей: в одном случае — по солнцу, а в другом — против солнца.
— Интересно, — оживился я, выглянув в иллюминатор, но там еще было беспросветно.
— Понимаешь, Саша, когда древние воины шли с востока на запад, они следовали за солнцем, шли за ним. Шли маршрутом, как бы заведенным для них самим мирозданием. Само солнце предводительствовало им!.. И оттого у них на душе было светло и ярко.
Я представил себе эти орды древних предков моего товарища по перу, прекрасного и мудрого поэта, — катящиеся по голой степи, заполонившие всю степь, от горизонта до горизонта, колыханьем пик и секир, боевых хоругвей, конских грив… И над ними сияло солнце, и они двигались вослед ему.
— Ну да, — кивнул я. — Но, послушай, а как было тогда, когда они возвращались? То есть, когда они шли против солнца… Тогда как?
Давид Кугультинов повернул ко мне свое широкое, как светило, изрытое оспинами лицо, улыбнулся хитро и сказал:
— А они никогда не возвращались.
Нам, всё-таки, удалось вздремнуть часок.
И когда мы открыли глаза, во всех окошках уже сиял свет нового дня. Самолет катился по бетонке Улан-Батора.
Вечером в театре оперы и балета был дан грандиозный концерт.
Вот зазвучала хачатуряновская страстная музыка, и на сцене появилась блистательная пара: Татьяна Голикова и Александр Годунов. В природной лепке тел подобные античным божествам, красивые, сильные, совершенно невесомые в прыжках. А ведь и он, и она были рослы, изумляли мышечной статью. Но когда она взлетала в воздух, а он подхватывал ее на лету — как пушинку, — можно было лишь догадываться, что поддержка требовала немалой мощи.
Они покинули сцену в буре рукоплесканий.
— А теперь — наши! — не скрывая гордости, сказала мне сидевшая рядом женщина с венцом русых волос вокруг чела.
Это была Анастасия Ивановна Филатова, жена монгольского вождя, генсека правящей партии Юмжагийна Цеденбала.
Нашими
Мне уж поведали, что Анастасия Ивановна, как советник вождя по культуре, лично опекала балетную школу в Улан-Баторе.
Но, уловив знакомый рисунок танца, я догадался, что эти наши, поди, тоже учились в хореографическом училище на Фрунзе, по-соседству со мною.
На следующий день вся орда прилетевших из Москвы мастеров искусств разделилась на группы, расселась по автобусам и отправилась в регионы, в глубинку, в аймаки. Кому — горы, а кому — пустыня…
Давид Кугультинов выбрал горы: он ведь и у себя дома, в Калмыкии, навидался пустынь.
Мне же досталась степь.
Асфальтовое шоссе кончилось сразу же за околицей Улан-Батора.
Дальше была степь — ровная, как бильярдный стол, от горизонта до горизонта.
Автобус пилил прямо по осенней степи, без дороги, по ребристому следу шин впереди идущей машины.
Вокруг было безлюдно и глухо.
Лишь сурки-тарбаганы, вылезшие на шум из своих нор, встав на задние лапы, а передние прижав к животам, провожали наш караван бусинками любопытных глаз.
Часа через два пути, начальники (дарги, как их тут называют), вероятно заранее договорившись о привале, скомандовали стоп. Чтобы все, кому надо, могли отлить. Мужчинам направо, женщинам налево.
Для мужиков тут нет проблем. Мы просто, выждав чуток, помочились в степную пыль, под колеса. Отряхнулись, закурили.
А вот женщины — певицы, балерины, фокусницы, бандуристки, — те побежали в сторону, голой степью, в надежде найти укромный овражек.
Но овражков тут не было.
А они всё бежали, оглядываясь, становясь всё меньше и меньше, но оставаясь при этом в поле зрения. И был, конечно, риск, что так они убегут за окоём, достигнут Великой китайской стены, и лишь под нею осмелятся присесть.
Мы терпеливо ждали: бесконечность пространств настраивала на философский лад.
Когда же все, наконец, вернулись и собрались подле автобусов, я подошел к Татьяне Голиковой и Александру Годунову (в пути знакомства сводятся легко и быстро), сказал — ему:
— Саша, вам обязательно нужно сниматься в кино!
К той поре я уже не служил на «Мосфильме», хотя изредка там и снимали фильмы по моим сценариям, но задор открывателя звезд всё еще жил во мне.
Не пряча любования, рассматривал я изблизи этого молодца в черном пальто и черной шляпе, из-под которой сзади ниспадали косицы русых волос. У него был по-мальчишески задорный нос, светлые глаза. Я уж знал, что родом он из еще более несусветной глуши, нежели монгольская степь — с самого что ни на есть Сахалина, далекого даже отсюда.