Мамонты
Шрифт:
Так была решена основная стоявшая перед нами задача: не помереть с голоду.
Поскольку и дураку ясно, что если уж ты заведуешь залом в приличной столовке, в фирменной едальне на улице Карла Либкнехта — то уж тебе самой, голубушке, обеспечена бесплатная кормежка хоть раз, а то и два на дню. Где-нибудь за служебным столом, в уголке, тебе и щец нальют в тарелку понаваристей, и мясца положат на второе не самый тощий кусочек.
А если, к тому же, ты приведешь с собою на работу шестилетнего застенчивого сына (а куда его девать? в школу пока не ходит — мал, в детский
Как уже сказано, эта столовка на улице Карла Либкнехта считалась закрытой, то есть не каждому встречному-поперечному туда разрешен был вход — садитесь, располагайтесь, салфет вашей милости…
Нет, туда пускали лишь тех, кто был прикреплен, имел на руках особый квиток.
Эти квитки им были совершенно необходимы, поскольку, в подавляющем своем большинстве, они не умели разговаривать по-русски. По-украински тоже не умели. А общались между собою на странном языке, который считался немецким, но и немцы, заслышав его, не сразу бы скумекали, о чем идет речь. Поскольку это был венский диалект.
На нем лопотала целая орава горластых и дюжих молодцов, являвшихся сюда трижды в день: завтракать, обедать и ужинать. Приятного аппетита, господа-товарищи…
Это были австрийские шуцбундовцы, о которых тогда писали все газеты, судачила молва.
В феврале 1934 года они подняли вооруженное восстание в Вене, Линце и других городах Австрии. Они не хотели, чтобы в их стране произошло то, что уже случилось в соседней Германии, где к власти пришли фашисты. Они не хотели, чтобы их маленькую страну поглотила фашистская Третья Империя. Они решили дать окорот собственным нацистам, не менее наглым, чем те, со свастикой, в Германии.
Против шуцбундовцев бросили броневики и танки. По ним били из пушек прямо на городских улицах. Пролилась кровь, было много убитых и раненых, тюремные камеры не вмещали арестантов.
Уцелевшие через Альпы ушли в Чехословакию.
Их принял Советский Союз.
Большинство шуцбундовцев определили на жительство в Харьков, где было много промышленных предприятий и где для охочих рук всегда была работа. Кроме того, даже перестав быть столицей Украины, Харьков как бы остался центром пролетарского интернационального братства.
Их поселили в харьковских гостиницах — в тесноте да не в обиде. Разобрали по заводам — кому тракторный, кому паровозостроительный, кому «Свет шахтера».
Поставили на довольствие в столовке «Инснаба», что на улице Карла Либкнехта.
Тогда, шести лет отроду, я, конечно, не представлял себе размаха событий в их историческом масштабе.
Но даже в том возрасте я иногда заглядывал во взрослые газеты, если там были интересные картинки. Особенно мне нравились карикатуры на Гитлера — косоглазого, носатого, с черными соплями усиков, с челкой наискосок лба, как у босяков с Холодной горы.
То есть, в своих возрастных рамках, я уже понимал расклад сторон и главные характеристики
Но той конкретной средой, в которой они предстали моему неискушенному взгляду, была именно столовая «Инснаба», где работала моя мама.
Ведь я тоже проводил здесь дни напролет — всему был свидетелем, всё видел и всё слышал.
Мое детское любопытство, конечно, возбуждало это шумное общество молодых людей в пестрых пуловерах, штанах с напусками, которые назывались «никкербокер», в нарочито грубых башмаках.
Впрочем, иногда они являлись сюда и при полном параде: в пиджаках, рубашках с запонками, при галстуках. А некоторые, особенно прыткие, уже обзавелись на новой родине одеждой советского фасона: армейские галифе, хромовые сапоги. Эти ходили, задрав носы, презирая буржуйские замашки остальных.
Я часами, сидя в уголке, наблюдал за этим странным людом: за тем, как они едят, как громко хохочут, как вдруг, после кружки пива, начинают распевать за столом тирольские песни с причудливыми горловыми руладами — ол-ля-ри-ио, ол-ля-ри-ио… — им позволяли, ведь у них такой народный обычай.
Моя мама, как и положено заведующей залом, время от времени подходила к посетителям, которых она уже знала в лицо. И они ее знали, всегда радовались ее появлению, ее заботливым расспросам — довольны ли обедом, сыты ли, нравится ли им украинская кухня, не сильно ли скучают по венским кнедликам?..
Особенно часто, замечал я, она подходила к столу, за которым, в числе других, сидел совсем еще молодой, спортивного вида парень.
У него были светлые волосы, почти русые, как и у моей мамы. Но брови его были широки и темны, срастались на переносице — и в этом было необычайное сочетание доброты и суровости, был контраст, сразу привлекавший внимание. В равной мере глаза у него были добрые, светлокарие, чуть навыкате, а губы тонки и замкнуты.
Но когда на его лице появлялась улыбка — открытая, озаряющая всё лицо, — суровость пропадала, и было сразу видно, что он хороший парень, а не сладкий красавчик. Что не гад, не сволочь.
Я уже знал, как его зовут. Его звали Ганс. А вот фамилия у него была слишком заковыристая, не упомнишь враз.
Он приходил в столовку раньше всех, а уходил позже всех. Садился всегда лицом к той двери, за которой была служебная каморка моей мамы — и всё ждал, ждал, когда же она появится.
Но ложку мимо рта не проносил, не тыкал вилкой в скатерть. Ел исправно, что дают. Вместе с тем, было видно, что он ждет — ждет, супя брови, поджимая тонкие губы.
Но вдруг эти брови взлетали, губы расползались в улыбке — и я, даже не оборачиваясь, знал, что в это мгновение моя мама появлялась в дверях и шла через весь зал…
Чудной такой парень.
К октябрьскому празднику дружный коллектив столовой «Инснаба» готовил концерт художественной самодеятельности.
Такой был тогда обычай: хоть в детском саду, хоть в школе, хоть на заводе, хоть в красноармейском полку — к майским дням и к Октябрю обязательно должен быть смотр народных талантов.