Манхэттен
Шрифт:
– Не знаю.
– Дева и пресвятые мученики, хорошо бы иметь мягкую кровать, нарядную ночную кофту и такого славного молодца, как вы, мистер.
– И это все?
– О мистер, если бы мой муж был жив, он не позволил бы так обращаться со мной. Мой муж утонул вчера на «Генерале Слокуме». Мне кажется, что это произошло вчера.
– Ему повезло.
– Но он умер нераскаянным, без священника, голубчик. Это ужасно – умереть нераскаянным.
– К черту! Я хочу спать.
Ее голос доносился к нему слабым, монотонным скрипом, от которого у него ныли зубы.
– Все пресвятые угодники против меня
– Я хочу спать, заткнитесь!
Она наклонилась и подняла свою шляпу с пола. Она сидела, всхлипывая, растирая глаза распухшими, грязными кулаками.
– О мистер, неужели вы не хотите приголубить меня?
Джо Харленд вскочил, тяжело дыша.
– Будьте вы прокляты! Замолчите! – Его голос перешел в визг. – Неужели нигде нельзя найти хоть капельку покоя? Нигде нет покоя!
Он надвинул кепку на глаза, сунул руки в карманы и поплелся из забегаловки. Над Чатэм-сквер красно-фиолетовое небо просвечивало сквозь стропила воздушной железной дороги. Огни на пустом Баури казались двумя рядами медных пуговиц.
Прошел полисмен, помахивая дубинкой. Джо Харленд почувствовал на себе его взгляд. Он постарался идти быстро, как человек, идущий по делу.
– Итак, мисс Оглторп, как вам это нравится?
– Что именно?
– Вы же знаете… Быть чудом девяти дней.
– Ничего не понимаю, мистер Голдвейзер.
– Женщины все понимают, но никогда в этом не признаются.
На Эллен – шелковое зеленовато-стальное платье. Она сидит в кресле в углу длинной комнаты, гудящей голосами, мерцающей свечами и драгоценностями, пестрящей пятнами черных фраков и серебристыми красками женских платьев. Кривой нос Гарри Голдвейзера переходит прямо в покатый лысый лоб, его большое туловище громоздится на треугольном золоченом табурете, маленькие карие глазки впиваются в ее лицо, точно щупальца, когда он говорит с ней. Женщина, сидящая неподалеку, пахнет сандаловым деревом. Женщина с оранжевыми губами и меловым лицом, в оранжевом тюрбане, ходит, разговаривая с мужчиной с остроконечной бородой. Женщина с ястребиным носом и красными волосами кладет сзади руку на плечо мужчине.
– Как поживаете, мисс Крюикшенк? Прямо удивительно, как все встречаются в одном и том же месте, в одно и то же время.
Эллен сидит в кресле и сонно слушает, холодок пудры на ее лице и руках, жир краски на ее губах, ее свежевымытое тело – фиалка под шелковым платьем, под шелковым бельем. Она сидит, мечтательно, сонно слушая. Мужские голоса обвивают ее. Она сидит холодная, белая, недосягаемая, как маяк. Мужские руки ползут, точно жуки по твердому стеклу. Мужские взгляды порхают и бьются об него беспомощно, как мотыльки. Но в глубокой, бездонной черноте внутри нее что-то гремит, как пожарная машина.
Джордж Болдуин стоял у накрытого стола с газетой в руках.
– Помни, Сесили, – говорил он, – что мы должны быть благоразумны.
– Разве ты не видишь, что я стараюсь быть благоразумной? – сказала она резким, простуженным голосом.
Он стоял, глядя
– Джордж, я не могу больше переносить это! – Она крепко сжала вздрагивающие губы.
– Дорогая, ты преувеличиваешь…
– Преувеличиваю?… Наша жизнь была сплошным обманом.
– Но, Сесили, мы любили друг друга.
– Ты женился на мне из-за моего общественного положения, ты это сам знаешь… Я была так глупа, что влюбилась в тебя… Очень хорошо! Теперь все кончено.
– Это неправда. Я действительно любил тебя. Разве ты не помнишь, какой ужасной тебе казалась мысль, что ты не сможешь полюбить меня?
– Ты изверг… Ты еще вспоминаешь об этом… Ужас!
Вошла горничная с яичницей и ветчиной на подносе. Они сидели молча, глядя друг на друга. Горничная вышла, прикрыв за собой дверь. Миссис Болдуин положила голову на край стола и заплакала. Болдуин сидел, уставившись на заголовки газеты: «Убийство эрцгерцога чревато тяжелыми последствиями. Мобилизация австрийской армии». [132] Он поднялся, подошел к ней и положил руку на ее завитые волосы.
– Бедная Сесили, – сказал он.
132
Речь идет об убийстве в Сараево австрийского эрцгерцога Франца Фердинанда 28 июня 1914 г., которое послужило поводом для начала первой мировой войны.
– Не трогай меня!
Она выбежала из комнаты, прижав платок к лицу. Он сел за стол и принялся за яичницу с ветчиной; все казалось ему безвкусным как бумага. Он прервал еду, чтобы записать кое-что на листке блокнота (блокнот лежал у него в грудном кармане вместе с платочком): «См. иск Коллинза к Арбэтноту; Касс. деп.». Шаги и щелканье ключа в прихожей привлекли его внимание. Лифт только что начал опускаться. Он сбежал по лестнице. В стеклянную с чугунной решеткой дверь вестибюля он увидел ее высокий застывший силуэт – она натягивала перчатки. Он выбежал на улицу и взял ее за руку как раз в тот момент, когда подъезжало такси. Пот выступил у него на лбу и потек за воротник. Он представил себе, как он стоит в смешной позе, с салфеткой в руке, а негр-швейцар говорит, ухмыляясь: «Доброе утро, мистер Болдуин, кажется, сегодня будет хорошая погода». Стиснув ее руку, он проговорил тихим голосом сквозь зубы:
– Сесили, я хочу кое о чем поговорить с тобой. Подожди минутку, мы поедем вместе.
– Подождите, пожалуйста, пять минут, – сказал он шоферу, – мы сейчас спустимся.
Крепко сжимая ее руку, он вместе с ней вернулся к лифту. Когда они очутились в прихожей, она внезапно посмотрела ему прямо в лицо сухими, сверкающими глазами.
– Иди сюда, Сесили, – сказал он мягко.
Он запер дверь спальни на ключ.
– Теперь давай поговорим спокойно. Присядь, дорогая.
Он подставил ей стул. Она села машинально, не сгибаясь, как марионетка.