Манная каша
Шрифт:
– Тысяча троллей! Я найду смычок до вечера! – пообещала Клара Грете, – и приведу в порядок. Смажу бальзамом. Потом канифолью. Приходи.
– Я все лето мечтала послушать виолончель, – вздохнула Грета, – в Раёво только петухи и радио. Но что мне делать с Гансом?
– С каким Гансом? – полюбопытствовала Клара.
– Понимаешь, у меня поселился Ганс, так вот он вряд ли понимает виолончель…
– Постой, что это значит – поселился Ганс?
– Это один абитуриент. Я познакомилась с ним во время экзамена, когда он хлопал дверями, – объяснила
– Что за шутки, Грета? Это – любовь?
– Нет. Совсем нет! С чего ты взяла?
– С чего я взяла? – удивилась Клара, – из твоей истории.
– Я ничего такого не рассказывала! Он пришел и сказал, что будет у меня жить. Он так решил. И принес розу, больше похожую на бутон астры. Вот и всё!
– И ты, так сказать, влюбилась?
– Нет. В него невозможно влюбиться. Он не такой. Он похож на изможденного голодом рахитичного эфиопа.
– Тысяча троллей и бутылка рома! Ты рехнулась?
– Сама увидишь. Ой-ой!
Что-то громыхнуло и бултыхнулось в ванной комнате. Грета уронила телефон и кинулась туда со всех ног.
– Ты чего, Ганс?
Он молчал, и она принялась трясти ручку.
– Никому не позволю! Не смей! Я – личность! Я вымоюсь сам! —грозно закричал оттуда Ганс.
Грета вернулась к телефону.
– Прости, Клар. В ванной что-то громыхнуло. Я думала, это Ганс утонул.
– А как учёба? – Клара решила сменить тему. – Есть крендели симпатичные?
– Конечно! Но я не смогла сегодня туда пойти. Утром у Ганса болела голова. Надо было менять компрессы. Но завтра я пойду обязательно, пусть даже у него болит голова…
– Так ты будешь на Скверной площади в полвосьмого?
– А можно мне его с собой взять?
– Конечно. Любопытно взглянуть на чудо заморское. Только Марк опять потеряет смычок…
– У меня нет выхода, понимаешь? Если оставить Ганса дома, он будет плакать… Ну пока. Кажется, он идёт.
Ганс показался в комнате, завернутый в большой махровый розовый Гретин халат.
– Почему босиком? – Грета кинулась искать носки.
– Постой, я должен показать тебе кое-что неважное.
Ганс повел Грету в ванную и продемонстрировал обломки раковины.
– Эта раковина сама упала. А я в этом доме пока еще ничего не сломал.
– Да-да, она мне совсем не нравилась, – вздохнула Грета.
Она уселась перед трюмо и принялась расчесывать волосы. Посмотреть на себя в зеркало – единственное утешение. Если бы на свете не было зеркал, пришлось бы пить валерианку или ещё что-нибудь выдумывать. Через пять минут Грета уже заулыбалась, забыла все неприятности, и уже воображала себе, как Марк в смокинге подходит, кланяется и целует ей руку – архаичный жест, который идёт только виолончелисту с бабочкой. Он улыбается. Улыбка у него такая ясная, что ее можно читать, как письмо, как четко сформулированную мысль – если приветствие – то нежнейшее, если ирония – то презабавная, если грусть – это вылитый Пьеро…
– Ты
– Да, на концерт.
– Но я не хочу на концерт. Мне и так хорошо, – Ганс, разлегшись на шиповниковом покрывале Греты, смотрел видео.
– Тогда не ходи.
– Я не хочу оставаться один.
– Но я должна идти, я обещала, – почему-то стала оправдываться Грета, – понимаешь, это брат моей подруги будет играть…
– Мало ли! Жена друга дяди брата. Я есть хочу. Тебе безразлично?
– Неужели нельзя развернуть события ко всеобщему удовольствию? И поесть, и на концерт сходить?
– Я не хочу.
– Чего ты не хочешь?
– Ничего не хочу, – сказал Ганс уже не капризным, но просто злым голосом.
– Как же я могу тебе помочь, если ты сам не знаешь чего хочешь?
– Ты женщина и должна знать. Иначе зачем я вообще здесь нахожусь?
Грета хотела ответить, что она не знает, зачем, но вовремя спохватилась – Ганс оскорбится, и ей придётся его утешать – и промолчала.
– Ведь не ради этих покрывал, телевизора и апельсинового сока! Если хочешь знать, из-за тебя я лишился общества моего лучшего друга Жоржа, – недовольно пробурчал Ганс.
У него были чрезвычайно сложные отношения с носками. Он сидел, смотрел на них и размышлял, какой надеть сначала и на какую ногу.
В результате Грета с Гансом опоздали, Марк уже вышел на сцену, златокудрая девушка-конферансье представляла его.
Клара сидела в первом ряду рядом с Карлом. При виде Греты она встрепенулась, всплеснула руками, вскочила, подбежала и обняла ее. И это несмотря на строгость и образованность златокудрой на сцене! Карлсон выглядел хорошо и в концертном зале. Его облик дышал свежестью, юностью, неиспорченностью. А у Клары лицо ясное и улыбчивое, как луна. Марк…
Наконец Грета подняла глаза. Он обнимает виолончель и занят только ею. Зал – это океан, полный загадок. По залу величественно движутся и шныряют невероятные рыбины и рыбёшки. Некоторые из них так невероятны, что похожи на выдумку художника-авангардиста. Марк владеет океанами. Он удивительней всех на свете. Даже если бы не артистический облик, не манеры…
В перерыве все вышли в фойе, Грета представила Ганса своим друзьям.
– Привет, чудо, – сказала ему Клара.
– Привет, сирена, – ответил Ганс, намекая на необычайный голос Клары, глубокий и звучный.
Грета увидела, что он обиделся на Клару за «чудо».
Когда Карл и Клара пошли за манной кашей, он, точно, скривил рот.
– Странная парочка. Малосимпатичные тип и девица.
– Неужели нельзя построить свою речь ко всеобщему удовольствию? – вздохнула Грета.
И увидела Марка. Он чуть поклонился ей и Гансу. Его оживленное лицо выражало радость, только ребяческую радость, как если бы он встретил подругу детства, которую не видел сто лет, и теперь хотел рассказать ей тысячу историй. А они не виделись только с июля.