Марат

Манфред Альберт Захарович

Марат обвинял Лафайета, могущественного командира национальной гвардии, популярного в народе «героя обоих полушарий». Он предсказывал, что Лафайет перейдет в стан контрреволюции и выступит против народа. Многие возмущались Маратом, другие смеялись над ним. Даже его друзья и те считали, что Марат преувеличивает, что он заходит в своих обвинениях слишком далеко. Камилл Демулен летом 1790 года сетовал: «Марат, этот излишне правдивый, к нашему несчастью, писатель, выступает все время в роли Кассандры…» Он дружески предостерегал: «Господин Марат, мой дорогой Марат, вы наносите себе вред, и вам придется вторично скрыться за море». Марат отвечал спокойно-иронически:

«Несмотря на весь ваш ум, дорогой Камилл, вы в политике все еще новичок. Быть может, милая веселость, составляющая основную сущность вашего характера и брызжущая из-под вашего пера даже в самых серьезных случаях, не допускает серьезного размышления и основательности обсуждения…»

События 17 июля подтвердили всю обоснованность предположений Марата. Роль Лафайета в последующих драматических перипетиях революции даст новые подтверждения правильности политической характеристики, данной генералу Другом народа.

Так сбывались на глазах пораженных соотечественников все предсказания доктора Марата. Люди начинали верить в поразительную силу прозрения этого загадочного человека, который постигает истину, недоступную другим.

Уже минуло почти три года, как большинство парижан не видело, нигде не встречало самого знаменитого публициста революционной Франции. Где он, этот таинственный Жан Поль Марат? Как может длиться это непостижимое чудо: правительство, власти, полиция ищут человека, обвиненного во всех смертных грехах, а он ускользает от своих преследователей, он остается вне досягаемости ударов, и откуда-то из расщелин, из пор земли мечет молнии в своих могущественных преследователей.

Чуда не было. Марат не скрывался в катакомбах Парижа, не прятался в подземелье. Он был защищен от своих врагов могущественной поддержкой народа. Всякий раз, когда власти готовили против него удар, он уходил к народу, сливался с ним, и безбрежное народное море прикрывало и защищало его.

Для любого из читателей «Друга народа» оказать гостеприимство знаменитому редактору газеты, приютить у себя, укрыть от полицейских ищеек было великой честью. Простые люди знали и любили Марата — он был для них подлинным другом, и они охотно, хотя бы малой помощью, соучаствовали в борьбе, которую он возглавлял.

Теперь все во Франции — и друзья и враги — старались прочесть запретные номера «Друга народа». К чему призывает Марат? Что он предвещает отечеству? Это хотели узнать в плебейских кварталах Сент-Антуанского и Сен-Марсельского предместий, и в особняках богачей в квартале Сент-Оноре, и в кулуарах Законодательного собрания.

Шевремон насчитал свыше трехсот разных изданий фальшивого «Друга народа», подделок под Марата. Это не прямое, а косвенное свидетельство популярности его газеты. Но оно ценнее многих иных: идти на расходы по изданию, на риск наказуемой литературной подделки можно было лишь в расчете на большой денежный выигрыш; тем самым косвенно подтверждался громадный спрос на запрещенную крамольную газету доктора Жана Поля Марата.

* * *

Марат вернулся во Францию, когда за короткое время многое уже изменилось. Он нашел Париж возбужденным, встревоженным. Столицу трясла лихорадка. В клубах, на собраниях секций, на улицах — везде были слышны разговоры о близкой войне. Война между революционной Францией и феодальной Европой действительно, казалось, была неотвратима.

С начала французской революции правительства европейских монархий отнеслись к ней с нескрываемой враждебностью. Они увидели в ней не только дерзкое покушение на священные

права «помазанника божьего», но и крайне опасный пример, способный воодушевить на подобные же или сходные действия их собственных подданных.

И верно, почти повсеместно в Европе общественно-прогрессивные силы, передовые люди своего времени восторженно приветствовали французскую революцию и рукоплескали ее победам. Фридрих Шиллер, Виланд, Клопшток, Эммануил Кант, Фихте — цвет Германии — славили революцию в стихах и прозе. Лидер партии вигов Фокс назвал падение Бастилии «величайшим событием в мире». Кольридж, Вордсворт, Шеридан — все литературные знаменитости Англии с горячим сочувствием следили за великими событиями, совершавшимися по ту сторону Ла-Манша. В самодержавно-крепостнической России Екатерины II в обеих столицах, в дворянских усадьбах и в среде разночинной интеллигенции с огромным вниманием, а многие и с сочувствием прислушивались к необычайным известиям, приходившим из Парижа. Александр Радищев, опубликовавший в 1790 году свое знаменитое «Путешествие из Петербурга в Москву», «царям грозился плахою», как сказала хорошо понявшая смысл книги императрица. Радищев был сослан в Илимский острог, но Н. И. Новиков, Федор Кречетов, И. Г. Рахманинов и другие продолжали вести «вольные речи» до тех пор, пока и их голос не был пресечен жесткой рукою царской власти.

Европейские монархии — оплот феодально-абсолютистского строя — в выражениях симпатии к французской революции видели прямое доказательство приближавшейся к ним вплотную опасности.

«Мы не должны, — говорила Екатерина II, — предать добродетельного короля в жертву варварам; ослабление монархической власти во Франции подвергает опасности все другие монархии».

В Вене, Берлине, Петербурге, Лондоне, Турине, Стокгольме с 1790 года обсуждался вопрос о том, как подавить французскую революцию, как организовать интервенцию против Франции в целях восстановления государя в его законных правах.

В августе 1791 года в замке Пильниц, в Саксонии, император Леопольд II и прусский король Фридрих Вильгельм II подписали декларацию о совместных действиях против революционной Франции. В феврале 1792 года Австрия и Пруссия заключили договор о военном союзе против мятежной Франции. Это значило, что правительства феодальной Европы (при деятельной поддержке буржуазно-аристократической Англии) поставили интервенцию в порядок дня. Однако острые противоречия между державами затрудняли переход от слов к делу.

Подготовка интервенции против Франции происходила при непосредственном участии французских эмигрантов, братьев короля, и при косвенном участии самого французского двора.

После провала попытки бегства все расчеты двора строились на вмешательстве иностранных держав. Подавить революцию можно было только извне, армиями европейских государств, и Мария Антуанетта и Людовик XVI теперь рассчитывают обрести освобождение с помощью иностранного оружия.

Так внутренняя контрреволюция перерастала во внешнюю контрреволюцию.

Европейские державы готовили интервенцию против революционной Франции. Это было бесспорно. Но какова должна быть позиция самой Франции? Что должно делать французское правительство? Что должен делать французский народ перед лицом надвигающейся угрозы иностранного нападения?

По этому вопросу в рядах французской демократии обнаружились различные мнения.

20 октября 1791 года Пьер Бриссо, не без труда удовлетворивший свое честолюбивое стремление стать депутатом, выступил в Законодательном собрании с речью, произведшей большое впечатление.