Марфа окаянная

Махотин Сергей

Фатьяныч тем временем подошёл к коню, осторожно снял и положил на землю окровавленного Тимофея. Осмотрев рану, он крикнул Прохе:

— Кончай валяться, воды принеси.

Проха мрачно покосился на него и побрёл к ручью, прихватив деревянную плошку, лежавшую в траве.

Пока он ходил за водой, Фатьяныч размотал кровавые лоскуты и бросил их в огонь. Затем принёс из пещеры кусок полотна, уже и не помня, в какой разорённой деревне подобранного, и разодрал его на ровные ленты. Одну скомкал, помочил в воде, которую

принёс Проха, и аккуратно обтёр рану.

Проха мрачно наблюдал за действиями предводителя. В глубине души он был рад, что оказался всё-таки не один на один с бесчувственным Тимофеем, с собственной беспомощностью, с неизвестностью, что ответственность за жизнь друга разделяет с ним другой человек, пусть даже такой, как Фатьяныч, для которого человеческая жизнь значит так мало.

Тем временем Фатьяныч подошёл к костру, вынул оттуда достаточно крепкую головню и вернулся к раздетому до пояса Тимофею, который по-прежнему не приходил в сознание. Тело его от большой потери крови было бледно до мертвенной желтизны.

— Може, и к лучшему, не почувствует боли-то, произнёс Фатьяныч, поднося головню к ране.

Проха не выдержал и схватил его за руку:

— Загубишь его!

— Не мешай!

Фатьяныч оттолкнул Проху и прижал раскалённый конец к Тимофеевой спине. Рана зашипела и запузырилась, у Прохи закружилась голова от запаха жареного человеческого мяса. Тимофей дёрнулся, на миг открыл глаза, в которых мелькнула нечеловеческая мука, и опять впал в беспамятство.

Фатьяныч вновь сходил к костру, зачерпнул горсть горячей золы и высыпал её на рану. Затем велел Прохе приподнять тело и плотно стянул полотняными лентами спину и грудь раненого.

— Ну, теперь ходи за ним как за дитём малым, — сказал он Прохе, вставая и обтирая руки о штаны. — Авось выживет.

— Ты-то как выжил? — спросил его Проха.

— За добро не хватался, вот и выжил, — ответил тот. — Шкура собственна дороже добра-то. А мужички наши от жадности полегли все. Вот ведь беда кака!

Он подошёл к костру, присел и сокрушённо покачал головой:

— Птицу сжёг из-за вас.

На вертеле дымились обуглившиеся остатки глухаря.

— Тьфу! — плюнул с досадой Проха. — Ты бы о людях больше радел.

Он присел рядом с Тимофеем, думая, чем бы ещё помочь раненому.

— Чего о вас радеть-то? — откликнулся Фатьяныч с пренебрежением, будто относил себя не к человеческому, а к иному племени. — Копошитесь на земле, как куры, крохи урываете друг у друга. Мужички наши на татарское добро набросились, даже не разглядев толком во тьме, что гребут. От жадности своей обо всём забыли.

— Ты ж ведь их и повёл! — обвинил его Проха. — Ты самый жадный и есть.

— Кабы знал, что невелика добыча, не повёл бы. Мне крохи не нужны, мне сразу большой кус подай! Вот он тоже не просто так пошёл, — Фатьяныч кивнул на неподвижного Тимофея, — не зря

за жизнь цеплялся и дорого её продавал. Было за что. — Он встал и подошёл к Прохе. — А шапка-то его где?

Проха пожал плечами. Предводитель пристально посмотрел на него:

— Не ты ли спрятал?

— Не до того было мне. Слетела, верно, когда сквозь бурелом продирались.

— Гляди, Прохор, не шути со мною. Коль не найду, грош его жизни цена. А твоей и того менее.

Он быстро зашагал в сторону лесной тропы, откуда Проха привёз Тимофея.

Проха равнодушно поглядел ему вослед, затем лёг рядом с раненым, свернулся калачиком и мгновенно заснул, разморённый солнечным теплом и безмерной усталостью.

Фатьяныч вернулся не скоро. День перевалил уже за середину, костёр давно погас и едва дымил. Рассёдланный конь ушёл неизвестно куда. Проха с заспанным лицом и тяжёлой головой никак не мог сообразить, кто пихает его сапогом в бок.

— Коня проспал, раззява! — ругнул его Фатьяныч и швырнул ему в лицо разодранную Тимофееву шапку.

Проха вскочил и заозирался по сторонам.

— Татары нашим руки поотрубали, — сказал Фатьяныч. — Живы ещё были, когда я подошёл. Приколол, чтоб не мучились.

Проха разинул рот.

— Да как же?.. — вымолвил он и побледнел.

— На-ка вот, отвар сделай. — Фатьяныч протянул ему пук пряно пахнущей травы. — Помирать сотнику не время сейчас, мне он живым надобен. Никак в себя приходит?

Тимофей действительно лежал, открыв глаза. Губы его шевельнулись, видимо, он хотел что-то сказать, но сил даже на то, чтобы произнести слово, у него не было.

— Трифоныч, ты живой? — наклонился к нему Проха.

— Делом займись, — подтолкнул Проху Фатьяныч. Тот проворно потрусил к кострищу и принялся раздувать тлеющие угли.

Фатьяныч нашёл на траве лоскуток разорванного полотна, смочил его в водой из плошки и промокнул Тимофею пересохшие губы. Тимофей пошевелил языком.

— Молчи и слушай, ежели ещё могешь, — сказал негромко Фатьяныч. — Грамотка твоя у меня ноне. Я тебя выхожу, а за это буду в деревеньке твоей хозяин полноправный. Народу приказчиком меня объявишь.

Моргни, коли согласен. А не согласишься, брошу вас тут вдвоём подыхать. Ну так как?

Тимофей безо всякого выражения опустил и поднял веки.

— Вот и ладно, — кивнул Фатьяныч. — Ты уж только и сам себе пожелай на ноги встать. Без желания не выправишься...

Но Тимофей уже не слышал его, впав опять в беспамятство. К вечеру у него начался жар, лицо пошло пятнами, щёки ввалились, скулы выступили вперёд. Затем жар сменился ознобом, тело стало коченеть. Фатьяныч укутал его в драную лисью шубу, вытащенную из пещеры. Проха ежеминутно подбрасывал в костёр сушняк и тяжело вздыхал.

Ночью Фатьяныч потянулся и сказал спокойно: