Марина Цветаева. Неправильная любовь
Шрифт:
В следственном деле зафиксированы семнадцать или восемнадцать допросов Эфрона с «физическими методами воздействия». 24 октября его пришлось перевести в психиатрическое отделение больницы Бутырской тюрьмы. Во врачебной выписке сказано, что заключенный «в настоящее время страдает частыми приступами грудной жабы, хроническим миокардитом, в резкой форме неврастенией. Требует щадящего режима». Щадящего? Можно подумать, что речь шла о санатории. Допросы не прекращались. От Эфрона добивались признания вины в шпионаже, измене родине, проводили очные ставки с Клепиниными и другими «союзниками». Несчастные подследственные, доведенные пытками до невменяемости, соглашались со всеми обвинениями, называли вымышленные «контакты» Эфрона с зарубежными разведками. Полуживой Николай
6 ноября даже тюрьму охватило предчувствие праздника. Гогочущие в коридорах голоса, шуточки! А совсем рядом орет репродуктор: «Мы рождены, что б сказку сделать былью…» Что-то шарахнуло в коридоре, грянул хохот и весь набор тюремной лексики в праздничном, приподнятом исполнении. А затем удар неживым по живому — и страшный, нечеловеческий вопль.
Дремавший от слабости Эфрон резко поднялся с нар и рухнул на цементный пол.
— Марину убивают! — он попытался подняться, выкрикивая все громче сорванным горлом: — Марину! Пустите меня к ней! Пустите! — Он старался оттолкнуть накинувшихся на него сокамерников и пришедшего врача: — Она умирает… Я видел! Я только что все видел! Она не виновата! Клянусь! Клянусь…
Психа успокоили. Тюремному начальству было не до него. Завтра демонстрация, украшенный иллюминацией город готовится к гуляниям, из всех репродукторов льется разливанная удаль — «Широка страна моя родная», веселая перекличка автомобильных гудков напоминает о предпраздничном оживлении. С портретов смотрит мудрое лицо вождя… В «приемной» пополнение — «праздничный набор» — аресты любили проводить под праздники — «чистили город». У лубянского начальства в отделанном красным деревом кабинете сияют люстры, пахнет лиловыми примулами, стоящими в горшках под портретом Сталина. Богатый стол, элегантные дамы в чернобурках на холеных плечах:
— Сплошная сказка! Все же сделали сказочки былью, причем — своими мозолистыми руками! За это стоит выпить, товарищи! — Человек в штатском с профессорским пенсне на носу налил шампанского. Присутствующие засмеялись, оценив юмор: мозолистые руки если тут у кого если и были, то от ударов и пыток.
…Рвавшемуся из последних сил к жене Сергею сделали укол и — о чудо — не нашли закатившуюся под нары пустую ампулу. Махнул рукой, поспешил «медбрат» к своему празднику! Нашел ампулу Сергей. С изумлением ощутил в изодранной, израненной душе забытую уже радость подарка: прозрачная стекляшка с острыми краями — дорога в вечность) Он сможет сбежать отсюда, сбежать к Марине! Она же звала!
Только что он видел сон — и не сон вовсе — картину из другой, их общей реальности. Марина — полненькая, розовощекая, в смешном пенсне, сидела одна в заброшенном крестьянском доме. С серого потолка свисала веревка с петлей. Она сидела на табурете, как всегда в кухонном фартуке, закинув ногу на ногу, с папиросой и смотрела с тоской в закрытое, задернутое рябым ситцем окно. А петля качалась, замешивая. Сергей рядом, но она не видит его. Загасив папиросу, читает, не разжимая губ:
Писала я на аспидной доске, И на листочках вееров поблеклых, И на речном и на морском песке, Коньками по льду и кольцом на стеклах, — ……… Как я хотела, чтобы каждый цвел В веках со мной! Под пальцами моими! И как потом, склонивши лоб на стол, Крест-накрест перечеркивала — имя. Но ты в руке продажного писца Зажатое! Ты, что мне сердце жалишь! Непроданное мной! внутрикольца! Ты —— Понял, понял, Марина! — у Сергея на холодной ладони лежало Маринино обручальное колечко с его именем, выгравированным внутри. И шнурок с генуэзской бусиной. Ее самой не было. Веревки у потолка тоже. В распахнутом окне колотилась ситцевая занавеска, а за ней — теплой гладью расстилалось море… нет, скорее — река…
— Понял! Понял, Мариночка! — Он раздавил ампулу и острым краем долго, неумело, зло резал взбухшие синие вены, хлеща кровью, теряя силы… — Иду к тебе… Я иду…
С 7 ноября Эфрона переводят в психиатрическое отделение больницы Бутырской тюрьмы «по поводу острого реактивного галлюциноза и попытки самоубийства». В истории болезни записано: «ему кажется, что его жена умерла, что он слышал стихотворение, известное только ему и его жене. Тревожен, мысли о самоубийстве, подавлен, ощущает чувство невероятного страха и ожидания чего-то ужасного…»
«Пора-пора-пора творцу вернуть билет»
Марина проходила свои круги ада. И были ли у Сергея галлюцинации, или послание из других источников информации посетило его сознание — не известно. Ведь она кричала ему, упрямо сжав губы, сквозь враждебное, злобными ветрами вымороженное пространство:
Чем с другим каким к венцу, так с тобою к стеночке, Что за тебя в Хвалынь! В Нарым! В огонь!.. Что нет тебе второго в мире всем!..Написано это было тогда, когда Сергей — Доброволец, брал свой Перекоп. Написано «радугой небесной» — на века. А слова про колечко с его именем, что донеслись до Лефортова, родились только что. Она стояла в московской чужой комнате перед голым темным окном, выходящим в глухую стену противоположного дома. И старалась стихами заглушить звенящие фальшью радиоголоса, доносящиеся из соседской комнаты: «Это в три раза больше, чем в прошлом году!.. Трудовыми успехами встречают праздник Октября трудящиеся Закарпатья».
Чем с другим каким к венцу, так с тобою к стеночке, Что за тебя в Хвалынь! В Нарым! В огонь!Но деревенский дом, что видел Сергей, уже стоял не один десяток лет в городишке Елабуга. Ждал. И река текла, и ситчик выгорал на окне, и табуретка, плохо подбитая хозяином, покачивалась. Даже веревка валялась уже среди прочего хлама. Но, как актеры из разных трупп, они пока не собрались вместе, чтобы сыграть последний, главный свой спектакль.
После ареста Сергея Яковлевича у Цветаевой остался только Мур, совершенно потрясенный происшедшим. Цветаева приобщилась к опыту миллионов советских женщин — стоянию в огромных тюремных очередях в окошки, где давали справки о заключенных и принимали передачи. В морозных ранних электричках, с сумками Марина Ивановна спешила в тюремную очередь. Дремала у замерзшего окна, леденея изнутри все больше, и лишь мертвой хваткой держалась за один, данный себе приказ: Доехать!
Бубнила, засыпая: Пора снимать янтарь, Пора менять словарь, Пора гасить фонарь Наддверный…Она теперь часто думала стихами, цеплялась за них, чужие, свои, юношеские или еще не сочиненные. Стихи — поддержка, посох. Главное — доехать!
В сущности, процедура передачи определяла все: если приняли — человек жив! Не приняли — вычеркнут. Аля и Сергей Яковлевич содержались в разных тюрьмах, «окошки» для них работали в разных местах и в разные дни, и стоять в очередях приходилось часто и невыносимо долго. «Рулетка» затянувшегося ожидания «да» — «нет» убивала внутри все живое. Марина чувствовала, как натянутая струна воли, державшая все ее существо, становилась все слабее. Сгибалась «стальная выправка хребта»…