Марина Цветаева
Шрифт:
Одновременно оно олицетворяет разлуку, преодолеть которую может только сон:
Море роднит с Москвой... —это последняя, несбыточная надежда Цветаевой... Однако в контексте она имеет конкретное воплощение: «Советороссиюс Океаном» роднит морская звезда. Символ советской России, отказавшейся от божественной Вифлеемской, – не новая красная пятиконечная, а древнейшая из древних – морская звезда:
Что на корме корабля Россия Весь корабельный крах: Вещь о пяти концах...В подтексте едва слышна надежда на крах «Советороссии», которая «обречена морской», гибельной звезде. И гораздо явственнее сквозь всю поэму – собственное имя автора: Марина, морская. Это себя вместе с морскими «осколками» и «огрызками» принесла она в подарок адресату своего письма-сна, себя со всем светлым и темным, что в ней есть. Ее именем объясняется почти мистическое совпадение.
( пер. К. Азадовского)
Когда-то и Мандельштам оставил ей на память об остывшей дружбе песок Коктебеля:
Прими ж ладонями моими Пересыпаемый песок...Не с этим ли песком играет она теперь в Сен-Жиле, на берегу Океана?
Только песок, между пальцев, ливкий... . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Только песок, между пальцев, плёский...Мандельштам и Рильке – Цветаевой, Цветаева – Пастернаку. Что за странные подарки: песок, ракушки, крабьи скорлупки?
У вечности ворует всякий, А вечность – как морской песок... —сказано у Мандельштама. Даря друг другу «осколки» моря – вечности, – каждый из них подсознательно приобщается сам и приобщает другого к бессмертию – в стихах. Вот и у Цветаевой «С моря»:
Вечность, махни веслом! Влечь нас...«Попытка Комнаты» так же сновиденна и ирреальна, как и «С моря». Она возникала в ответ на вопрос Рильке: какой будет комната, где мы встретимся? Так рассказывала Цветаева, предваряя чтение поэмы [185] . Пытаясь представить место свидания, о котором мечтала, Цветаева – скорее всего, неожиданно для самой себя – обнаруживает в поэме, что оно не состоится, что ему нет места в реальности: свидание душ возможно лишь в «Психеином дворце», в потустороннем мире, на «тем свету»...Стены, пол, мебель, сам дом на глазах автора и читателя превращались в нечто неосязаемое, в пустоту между световым «оком» неба и зеленой «брешью» земли. И в этой пустоте герои становились бесплотными:
185
По свидетельству С. И. Липкина, присутствовавшего на таком чтении в Москве в квартире В. К. Звягинцевой осенью 1940 г. Это утверждение как будто противоречит словам Цветаевой из письма Пастернаку от 9 февраля 1927 г.: «Стих о тебе и мне – начало „Попытки комнаты“… – по которым можно думать, что поэма началась с мыслей о комнате, где она когда-нибудь встретится с Пастернаком. Но Цветаева продолжает: – оказался стихом о нем и мне, каждая строка.Произошла любопытная подмена: стих писался в дни моего крайнего сосредоточения на нем, а направлен был – сознанием и волей – к тебе». И хотя дальше Цветаева пишет, что она «не собиралась!» к Рильке, подмена одного адресата другим связана с тем, что во время работы над поэмой она думала о встрече с ними обоими, втроем.
«Попытка Комнаты» предсказала не-встречу с Рильке, невозможность встречи. Оказалась свидетельством ее необязательности. Отказом от нее. Предвосхищением смерти Рильке. Но Цветаева осознала это, только когда над ней разразилась эта смерть.
Их переписка неожиданно оборвалась в августе 1926 года – Рильке перестал отвечать на ее письма. Кончилось лето, Цветаева с семьей переехала из Вандеи в Бельвю под Парижем; после улицы Руве они никогда больше не жили в городе и за следующие 12 лет сменили еще пять пригородов и шесть квартир. В начале ноября Цветаева послала Рильке открытку со своим новым адресом и единственным вопросом: «Ты меня еще любишь?» Ответа не последовало. Она знала, что Рильке нездоров, но не могла себе представить, что он болен смертельно и умирает. 29 декабря 1926 года Райнер Мария Рильке умер. Цветаева узнала об этом 31 декабря. Новый год начинался этой смертью.
Двадцать девятого, в среду, в мглистое? Ясное? – нету сведений! — Осиротели не только мы с тобой В это пред-последнее Утро...Этот первый отклик на весть о смерти был естественно обращен к Пастернаку: они осиротели вместе. Для каждого это сиротство осталось незаживающей раной и оказалось творческим стимулом. Цветаева пишет «Новогоднее» – первое посмертное письмо к Рильке, единственный у нее Реквием.
Почему – единственный? Позже она писала стихи на смерть поэтов: циклы памяти Владимира Маяковского (1930), Максимилиана Волошина (1932) и Николая Гронского (1935). Всех троих она знала лично. С Маяковским
186
Маяковский В. Полн. собр. соч. В 13 т. Т. 12. С. 358. Вот обращение Цветаевой к Маяковскому, напечатанное в газете «Евразия» 24 ноября 1928 г.
МАЯКОВСКОМУ
28 апреля 1922 г. накануне моего отъезда из России, рано утром, на совершенно пустом Кузнецком я встретила Маяковского.
– Ну-с, Маяковский, что же передать от Вас Европе?
– Что правда – здесь.
7-го ноября 1928 г., поздним вечером, выходя из Cafe Voltaire, я на вопрос:
– Что же скажете о России после чтения Маяковского? не задумываясь ответила: – Что сила – там.
Марина Цветаева.
Цветаева лишь констатирует, что сила – в Советской России, видя ее воплощение в только что прослушанных стихах Маяковского. Это должно быть очевидно всем, кто был способен трезво оценивать ситуацию, но в эмиграции многие предпочитали обольщать себя надеждами. Они не захотели понять, что Цветаева противопоставляет правду – силе. Маяковский утверждает, что правда – в Советской России, Цветаева возражает, что там – сила. Восхищаясь Маяковским, она не принимает его правды. Как бы опровергая тех, кто неверно истолковал ее обращение к Маяковскому, она в 1932 г. в «Искусстве при свете Совести» сказала: «Когда же мы, наконец, перестанем принимать силу за правду…»
Самоубийство Маяковского в апреле 1930 года вызвало лицемерные официальные «оправдания» советских и потоки брани со стороны эмигрантов. Смерть поэта стала поводом не для осмысления его трагического пути, а для шельмования. В этом хоре цикл «Маяковскому», созданный Цветаевой в августе-сентябре, прозвучал диссонансом: для нее было бесспорным все, что вызывало споры вокруг его имени. Цветаева ввязывалась в полемику.
Ушедший– раз в столетье Приходит...Не исключено, что это – прямой ответ В. Ходасевичу, утверждавшему при жизни и издевательски повторившему после смерти Маяковского: «Лошадиного поступью прошел он по русской литературе – и ныне, сдается мне, стоит уже при конце своего пути. Пятнадцать лет – лошадиный век»(выделено мною. – В. Ш.) [187] .Может быть, «лошадиная поступь» заставила Цветаеву обратить внимание на «устойчивые, грубые ботинки, подбитые железом», в которых лежал в гробу Маяковский. Эти слова из газеты она взяла эпиграфом к третьему стихотворению цикла.
187
Ходасевич В. О Маяковском // Возрождение. 1930. 24 апр. (В. В. Маяковский застрелился 14 апреля.)
Там, где эмигрантское большинство усматривало прислуживаниебольшевикам, Цветаева видела служениеРеволюции. Маяковский был и оставался «первым» и «передовым бойцом» современной революционной поэзии, ее «главарем», «...без Маяковского русская революция бы сильно потеряла, так же, как сам Маяковский – без Революции», – напишет она через два с половиной года. Тогда же она по-новому посмотрит на причину его самоубийства. Сейчас она принимает распространенную версию. В разгар работы над стихами памяти Маяковского Цветаева спрашивала Саломею Андроникову: «...как Вы восприняли конец Маяковского? В связи ли, по-Вашему, с той барышней, которой увлекался в последний приезд? Правда ли, что она вышла замуж?» Цветаева могла понять Маяковского: несколько лет назад она сама «рвалась к смерти» – и, может быть, только «Поэма Горы» и «Поэма Конца» спасли ее. Разве внутренний лейтмотив их не тот же, что в предсмертных стихах Маяковского: «Любовная лодка разбилась о быт...»? В щемящей жалости к Маяковскому излилась жалость и к себе, ко всем таким:
188
Этого «клял» – проклинал, кажется, никто не заметил. – В. Ш.