Марина Юрьевна Мнишек, царица Всея Руси
Шрифт:
— Я так и сделаю. Но пока я просила тебя о Заруцком.
— Я сделал все по твоему желанию. Ты помнишь, дочь моя, молодого монаха моего Ордена — Антонина? Он переоделся в военное платье и смешался с толпой шляхтичей и их прислужников около ясновельможного пана. Единственно, чего я не могу ему объяснить, за чем именно ему следует наблюдать.
— За всем. За каждым словом Заруцкого. Тем более действием.
— Ты перестала доверять своему самому верному слуге? Это невероятно!
— Ты так думаешь, святой отец? Что же здесь
— Мне не следовало бы тебе этого говорить, дочь моя, но…
— Ты имеешь доказательства его верности, каких не имею я?
— И да, и нет.
— Что значит — да?
— Повторяю, мой сан не позволяет мне говорить о страстях человеческих и уж во всяком случае их поощрять. Но обстоятельства таковы, что я предпочитаю согрешить, но сказать тебе: ясновельможный пан испытывает к тебе далеко не одни верноподданнические чувства.
— Знаю.
— Он объяснялся тебе в них?
— Никогда, святой отец. Да и есть ли нужда в подобных объяснениях? Его поступки, поведение говорят сами за себя.
— Именно это греховное чувство и представляет лишнюю гарантию верности тебе и твоему сыну.
— Отец мой, а если бы я не была царицей Московской, а простой вдовой с сиротой на руках, он бы испытывал ко мне те же чувства?
— Странные предположения!
— Почему же? Я все это испытала на себе. Я никогда бы не обратила внимания на царевича Дмитрия у нас в Вишневце, если бы он не был царевичем. Нет, я лукавлю, святой отец, — если бы перед ним не открывалась дорога к русскому престолу.
— Ты возводишь на себя напраслину, дочь моя.
— Не надо меня оправдывать, святой отец! Я не нуждаюсь в оправдании. Царевич Дмитрий…
— Должен был удовлетворить твое тщеславие, хочешь ты сказать, не правда ли? Я отвечу тебе на твои самообвинения. Ты не могла отделить его человеческих достоинств от той жертвенности, которую несут в себе все коронованные или обреченные на несение короны особы. Ты сама говорила мне о его редкой смелости, силе, ловкости — они поражали твое воображение. Но ты должна была воспринимать его как коронованную особу, и это смущало тебя.
— Смелость, сила, ловкость… Все эти качества в гораздо большей степени присущи Заруцкому. И еще красота, которой никогда не грешил покойный царь.
— Тебя привлекала телесная красота, дочь моя? И снова ты клевещешь на себя. Мне ты всегда говорила о красоте духовной государя. О его образованности. О языках, на которых он изъяснялся. О книгах, которые читал. О философических рассуждениях, к которым стремился. Разве все эти качества присущи ясновельможному боярину? Помнится, ты никогда не называла их и напротив — готова была подшучивать над его не шляхетскими привычками, обиходом, разве не так? Именно потому, что существо его пребывает в телесных радостях и отвергает духовные эмпиреи, так важно, что он испытывает к тебе вполне земные чувства. Они помогут ему превзойти самого себя в отношении смелости и
— Отец мой, мне не нужны сегодня утешения. Мы подошли к той, может быть, роковой черте, где правда и только правда может еще нас спасти для жизни. И для престола.
— Ты всегда отличалась решительностью и неженским умом, дочь моя.
— Так вот именно поэтому. Ты знаешь, святой отец, как хочет новое московское правительство завоевать симпатии волжских казаков.
— Да, это настоящая вольница.
— Вот именно. Я знаю от Заруцкого, сколько прелестных грамот посылается им именем Михаила Романова и патриарха.
— Кажется, такие грамоты посылаются всем казакам — и на Волгу, и на Дон.
— Пусть и на Дон. Мы говорим сейчас о здешних казаках. Это им собор всяких людей московских, не говоря о царе и властях духовных, посылает вместе с грамотами самые щедрые подарки. Самые щедрые, месяц за месяцем, хотя казаки пока и не перестают бунтовать. Москву не смущают потраченные средства. И ты понимаешь, святой отец, капля долбит камень не силой, а частым падением. В конце концов, казаки поймут, что с таким правительством выгоднее иметь дело, чем с царицей, которая, в общем, ничем не может их по-настоящему одарить.
— Московские власти правы в том смысле, что для них нет ничего опаснее союза казаков с твоей армией, моя дочь…
— Но именно во главе и под командованием Заруцкого.
— Это одно должно тебя успокаивать.
— Успокаивать? Твои увещевания становятся неубедительными, отец мой, совсем неубедительными.
— Но почему же — иметь такого полководца…
— Если он сохранит мне верность. Подожди, подожди, святой отец! Разве ты не знаешь, какие грамоты и новый царь и Земский собор присылали Заруцкому? Они обещали ему полное помилование, земли и службу под их державой!
— Ясновельможный боярин не обратил внимания на их посулы!
— Вчера. Может быть, сегодня. А завтра? А если эти посулы будут становиться все щедрее?
— Соблазн возможен всегда, дочь моя. Человек слаб — такова его природа. Но я предполагаю…
— Вот именно предполагаешь, святой отец. Но люди не случайно говорят: человек предполагает, а Бог располагает. Откуда мне и тебе знать, каково предназначение Заруцкого.
— Надо надеяться на лучшее, дочь моя.
— А готовиться к худшему. Ты сам столько раз повторял мне это, святой отец. Я столько раз повторяла недавнее наше прошлое, что иногда мне кажется, я возвращаюсь в него и живу в нем.
— Я хочу тебе напомнить, государыня, что грамоты ясновельможному боярину приходили еще до твоего приезда в Астрахань.
— Еще бы, на нашей стороне была Астрахань и к ней присоединился город Терский! Мало того — казаки заявили, что не позже чем весной пойдут на Самару и Казань. Все сулило замечательное будущее. Не знаю, чья это ошибка, но между Астраханью и городом Терским начались недоразумения.