Марина Юрьевна Мнишек, царица Всея Руси

Молева Нина Михайловна

Чуть сил набралась, кричать стала. Сын! Мой сын! Раз в день рогожу приподымут, кусок хлеба на колени кинут. Иной казак ковшик с водой к губам поднесет. Сын? Где сын мой?

На который день рогожа распахнулась, Янка к ногам положили. Жив! Жив сыночек! Глаза словно провалились. Личико бледное — полотна белее. Губки синие. Ртом воздух ловит.

Поначалу не узнал — пискнул только, жалобно так, и затих. Изогнулась вся, к себе притянула. Смотрит, смотрит… «Матечко… Матечко…» — Я, Янку, я, царевич, я…

А больше и сказать нечего.

Снова кричать принялась: есть же младенцу надо. Хоть чего-нибудь поесть.

Казак хлеба дал. Сала кусок. Пестунка где? Его пестунка? Долго молчал, потом по горлу ладонью провел. Отвернулся.

Убили? Старуху убили? За что? За то что ребенка нянчила? Своим телом прикрывала? Неужто убили?

Головой покачал. К Янечку руку протянул — головку погладил. И нет его. Больше не приходил. Верно, заметили. Запретили.

Счет времени потеряла. Словом ни с кем не перекинешься. По дороге поняла: в Астрахань возвращаемся. Торопятся казаки. Изо всех сил коней нахлестывают.

Перед самым городом с телеги в возок пересадили. С Янком. Дверцы плотно затворили. По сторонам казаки с пищалями. Чего боятся? Кого? Может, посадские люди вмешаются? Может, хоть чем-ничем помогут? Высунуться? Янка показать?

Дверцы на запоре. Намертво прикручены. Сколько ни пробовала, не шелохнулись.

Пока лошадей меняли, услышала: Заруцкий здесь же. Под крепчайшим караулом. В железа закованный. С кляпом железным. Не поняла, отравы что ли какой ему вместе с нашими казаками подсыпали. Опоили… Что значит — опоили?

А прячут нас от астраханцев, потому что больно они на всякие смуты и шалости способны. Вчера царицу Марину Юрьевну штурмом брать собирались, а тут, может, и отобьют ее. Лукавый, мол, силен. Он тут ими как хочет крутит.

За Астраханью в другой возок посадили. Янка оставили — не с кем ему, мол, больше быть. Значит, нет больше пестунки, нет моей Богумилы. Не увидит снова Москвы: за окошком так и сказали, что до столицы обозу ехать без остановок и без отдыха. Ждут, мол, там его с великим нетерпением. И наградами. Скольких же Москва за деньги купила! Скольким золото очи застило!

Москва! Снова Москва… Никто не сказал. Сама поняла — услышала. Колокольный звон стелется по долине за сколько верст. Гудят, гудят колокола, как тогда, при встрече, когда приехала невестой великого государя Дмитрия Ивановича.

С каждой верстой растет гул. В летнем небе стоит. Словно с солнцем заходящим прощается. Взглянуть бы…

Где там! Оконца наглухо заделаны. В кандалах не повернешься, не дотянешься. Звон все гуще. А это низовой колокол колокольни Ивана Великого ударил. Гудит земля. Эхом отдает…

Неужто во дворец? Нет, вниз свернули. Значит, к Пытошному приказу. К той страшной башне, от которой московиты отворачиваются и открещиваются. Янек потянулся: «Матечко…»

Устал сынок. Поди, каждая косточка ломит да тянет. Наверно, король Зигмунт сказал свое слово. Не мог не сказать. Папа… Нет, Папы Римского здесь

не поминать. От его имени только хуже станет. Король — другое дело. Ведь все тогда обещал, лишь бы от титула отказалась. Прекратила бы царицей Московской себя называть. Наверно, и теперь то же.

Отец Миколай мог известить. Поняла, что сумел от рук казачьих там, на Яике, уйти. Черными словами его поминали. Бранились. Ее пытались спросить. Ото всего отказалась. Твердила одно: не знаю языка вашего. Не знаю…

Успел ли только? Если Господь Всесильный и Многомилостивый захотел, мог и успеть. Если захотел. Не отступился… От нее… От царевича. Ивана Пятого Дмитриевича.

— Государыня-матушка, Великая Инока, привезли! Привезли проклятых! Сама видала, как возок с Маринкой-люторицей к Пытошному приказу свернул. В пыли да грязи по крышу. Смотреть страх. Дорога, известно, долгая. А по сторонам стрельцы с пищалями. Бородатые. Здоровые!

— Уймись, Олена. Без тебя знаю. Боярин Салтыков донес. Думу они уже собирать стали.

— А что ж ты им, матушка-государыня, приказала? Как повелела иродов треклятых расказнить? Аль с государем еще не толковала?

— На што государя тревожить. Он и так у нас здоровья некрепкого. И без него дело сладится. Милосерд больно, вот что. Зла не помнит.

— И то верно, государыня. Чисто Ангел Божий. Всех успокоить хочет, обласкать. Злым, что добрым, воздать добром.

— О том и речь. А здесь кроме казни ни о чем и толковать не следует. Покой в державе нашей установить.

— Детеныша ихнего, поди, тоже привезли?

— Выпорка Маринкиного, слава Богу, тоже — целого и невредимого.

— Хоть бы помер в дороге-то — мороки тебе, государыня, меньше.

— Глупости болтаешь. Как это в дороге! А потом до конца дней своих с Воренком не расквитаешься.

— Это как же, матушка-государыня? Чтой-то не пойму.

— И понимать нечего. У Марьи Нагой когда царевича убили, везти его в Москву надо было. На обозрение народное в соборе поставить. Чтобы все видели. Чтобы ни у кого сомнения никакого не оставалось. А так что вышло? Схоронили в Угличе. Вот и поди докажи, что царевича.

— Ой, твоя правда, государыня-матушка. Не докажешь.

— А потом что? То признала Марья сына, то от него отказалась. То мощи из Углича встречать пошла, а люди-то что болтают?

— Слыхала, слыхала, матушка-государыня. Сама на Торгу была.

— Вот и повтори, раз раньше мне ничего не говорила.

— Да тебе, государыня, до разбойников какое дело. Вот я и торопиться не стала. А так чего не сказать. Купчишка один, никак голландский, толковал, что как ни старался, до телеги, в которой гроб-то открытый везли, никого не допустили. Никому покойничка рассмотреть не дали. А покойничка, мол, даже не из Углича везли. Поблизости где-то вроде позаимствовали. Вот личико-то его и прикрывали. Может, врал иноземец, кто его знает.